— Граждане!
Он заговорил ясным и понятным всем нам языком. Призывал не обольщаться словесными красотами царского манифеста, продолжать борьбу и в первую очередь освободить из тюрьмы политических заключенных.
Так севастопольцы впервые услышали лейтенанта Петра Петровича Шмидта — офицера, открыто принявшего сторону народа. Построившись в ряды, демонстрация двинулась к тюрьме.
Расстрелом демонстрации и введением военного положения закончился в Севастополе первый день дарованной царем свободы.
20 октября город был в трауре. Около сорока тысяч человек участвовало в похоронах жертв расстрела. Речь, которую сказал над свежими могилами лейтенант Шмидт, потрясла нас.
13 ноября команда крейсера „Очаков“ восстала и присоединилась к матросам флотской дивизии. Шмидту предложили возглавить восставшие корабли, и он поехал на крейсер „Очаков“.
…Ранним утром 15 ноября крейсер „Очаков“ поднял сигнал: „Командую флотом. Шмидт“. Красные флаги развевались уже над минным крейсером „Гридень“, несколькими миноносцами, канонерской лодкой „Уралец“, минным транспортом „Буг“.
…Около трех часов пополудни мы подошли к пристани, увидели эскадру. Посреди бухты шел небольшой катерок „Удалец“. Над ним также вился красный флажок. Оттуда доносилась „Марсельеза“, исполнявшаяся оркестром. Вдруг воздух разорвал звук орудийного выстрела. Над катерком поднялся столб огня и пара. Он запылал.
Стреляла канонерская лодка „Терец“. Она перенесла огонь на крейсер „Очаков“, и это послужило сигналом. По крейсеру открыли огонь орудия, установленные на Историческом бульваре, броненосец „Ростислав“, крепостная артиллерия…
Мало кому из очаковцев удалось спастись — только тем, кого подобрали в свои лодки рыбаки. А матросов, плывших к Графской пристани, к Приморскому бульвару, расстреливали в воде из винтовок и пулеметов…».
Суд приговорил П. П. Шмидта к смертной казни. Лейтенант шел на нее спокойно. Судьям своим заявил: «Я знаю, что столб, к которому встану я принять смерть, будет водружен на грани двух различных эпох нашей родины. Позади за спиной у меня останутся народные страдания и потрясения пережитых лет, а впереди я увижу молодую, обновленную, счастливую Россию!»
В 1918 году Николаевскую набережную переименовали, назвав ее набережной Лейтенанта Шмидта. Был переименован и Николаевский мост, также ставший мостом Лейтенанта Шмидта.
А Россия действительно стала молодой, обновленной, счастливой. Она стала Союзом Советских Социалистических Республик.
Старый Морской кадетский корпус стал школой новых красных командиров флота. Сегодня на его стене написано: «Высшее военно-морское ордена Ленина, Краснознаменное, ордена Ушакова училище имени М. В. Фрунзе».
В разные годы закончили его молодые командиры Рабоче-Крестьянского Красного флота, ставшие потом адмиралами, командующими флотами в годы испытаний Великой Отечественной войны: Н. Г. Кузнецов, В. Ф. Трибуц, А. Г. Головко, Ф. С. Октябрьский, В. С. Чероков, Л. М. Геллер, В. А. Алафузов.
Новым капитанам, новым мореходам невские корабелы построили и новые корабли.
Помнит бронзовый адмирал, как тысячи ленинградцев заполнили 5 декабря 1957 года набережную. Он и сам словно в толпе стоял. Всем хотелось взглянуть, как со стапелей Адмиралтейского судостроительного завода сходил на воду первый в мире атомоход. Гордо на нем сияли буквы: «ЛЕНИН».
Двести лет он скачет над Невою
Все меньше оставалось верст до сказочной, необъятной России, и Этьенн Морис Фальконе все явственнее ощущал нарастающее волнение. Что ни говори, но ехал он в неведомую страну, о которой так много рассказывали страшных историй. И это на шестом-то десятке!.. Не мальчик… Нет, совсем не мальчик для поисков приключений. Еще больше тревожила мысль: справится ли? Не слишком ли смело замахнулся?
Кем он был в Париже? Сыном столяра и внуком башмачника. Месье Лемуан научил его рисовать и лепить. Хорошо научил. Скульптура «Милон Кротонский» заслужила одобрение не только месье Лемуана, но и всей парижской публики. Говорят, даже за пределами Франции «Милон Кротонский» приобрел известность. Но что еще?.. Статуи «Садовница», «Минерва», «Амур», «Купальщица»… Может быть, и неплохо, но величественности в них нет. Потом и вовсе уж мелочь, несколько фарфоровых статуэток…