И так далее.
Вот тут-то и пришел черед упрямому клодтовскому ослу тоже стать натурщиком. Он-то у скульптора был!
А косолапого мишки пока не было. И мартышки тоже.
И Зоологического сада, такого, как сейчас, в ту пору в Петербурге тоже не было.
Тут нам придется даже чуть-чуть отступить от крыловских басен и немножечко рассказать о том, когда же над Невою появились первые заморские звери.
Первый «зверовой двор» был учрежден царем Петром I еще в 1711 году. «Двор» этот был обыкновенной избой, что стояла невдалеке от почтового дома, почти напротив казарм лейб-гвардии Павловского полка. Жили в нем львы.
В 1714 году притопал в Санкт-Петербург слон. Своим ходом пришел из Астрахани в столицу. Зимой, чтобы у слона не замерзли ноги, ему из соломы плели даже некое подобие валенок. Слона подарил персидский шах. Вскоре слонов прибавилось, и жили они невдалеке от Летнего сада. Для них и для быков аурокосов был построен специальный слоновник. На том месте, где находится сейчас Ленинградский цирк. Потом слонов перевели подальше — в конец тогдашнего Невского проспекта, и именно поэтому нынешний Суворовский проспект раньше именовался Слоновой улицей. Наконец царские зверинцы вообще из столицы выдворили — в Царское село и в Петергоф.
Но тут стали приезжать в Россию охочие до больших денег иностранцы. Со своими частными зверинцами. В 1769 году прибыл некий Антонио Шозе, у которого можно было видеть «одного африканского верблюда, трех обезьян и двух ежей». В 20-х годах XIX века славился в столице зверинец Лемана, в 30—50-х — сразу два зверинца: Зама (на углу реки Мойки и Кирпичного переулка) и Турнера (у Почтового мостика).
А тот Зоологический сад, что находится сейчас на Петроградской стороне, просто и не существовал еще во времена И. А. Крылова. Открылся он только лишь 1 августа 1865 года.
Поэтому и не мог скульптор Клодт пойти в Зоосад и рисовать там зверей.
Но и лепить зверей просто с картинок скульптор не мог. Ему обязательно нужна была «натура» — живые звери. Что же делать? Пришлось свой домашний зоосад создавать.
Один из очевидцев этого зоосада, В. Толбин, писал в 1859 году в журнале «Семейный круг»: «Барон Клодт принялся лепить, и мастерская его мгновенно превратилась в настоящий зверинец. Там мычал ленивый осел и сосал лапу неуклюжий медведь, там кувыркалась обезьяна и важно расхаживали флегматичная цапля и длинноногий журавль, квакали лягушки, куковала в клетке рябая кукушка, щелкал соловей, хлопал крыльями петух — словом, все животные… были в деле, позировали перед скульптором, не желавшим ничего делать без натуры, ничего не производить по собственному вымыслу и фантазии».
На склоне своих лет, вспоминая об этих днях работы отца, Михаил Петрович Клодт тоже рассказал Маргарите Владимировне Ямщиковой: «Из царской охоты прислали волка; из новгородской губернии от дяди — медведя с двумя медвежатами; художник Боголюбов подарил маленькую забавную макаку с острова Мадеры. Отец добавил эти персонажи журавлем, ослом, лисицей и овцой с ягнятами. Все это разношерстное общество жило бок о бок не только в клетках; многие свободно расхаживали по мастерской и по комнатам и были дружны между собой, кроме волка, который не мог удержаться, чтобы не охотиться за кошками».
Разумеется! Должен же волк доказать, что собаке он близкий родственник. В остальном же он был нрава тихого. Целыми днями лежал он у лесенки, ведшей в мастерскую, и охранял покой своего хозяина. За время пребывания у Клодта Воля, как назвали волка, ни разу не попытался убежать, никого не укусил, а лаять волки просто не умеют. Если же к хозяину шел какой-то посторонний человек, Воля поднимался во весь свой немалый рост и встречал посетителя громким протяжным воем. Этого было вполне достаточно, чтобы у пришельца по спине мурашки побежали. Впрочем, грозился Воля или приветствовал посетителя — понять было трудно. Он ведь и хозяина встречал тем же воем. Хвостом вилять он тоже не умел — вот ему и оставалось только выть и тереться о ноги уважаемого им человека.
А кота Ваську Воля презирал еще, возможно, и потому, что кот был единственным обитателем клодтовского зверинца, который имел право жить в комнатах. Пыталась, правда, проникнуть туда еще и огненно-рыжая лисица. Она и впрямь была красавицей, но — увы! — пахло от нее отнюдь не духами, и по этой причине вход в комнаты был ей запрещен. Гордая и обиженная, она не признавала никакого общества, и если по ночам Воля уходил спать к собакам, то лиса всегда была одна, на ночь отыскивала укромный уголок и, завернувшись в собственный пушистый хвост, чутко ждала рассвета.