Синод — главное церковное учреждение России — 2 месяца искал, куда бы послать Потапова, и выбрал наконец Спасо-Каменский монастырь под Вологдой.
Повезли Яшу Потапова по каналам Мариинской системы, по Ладоге, по Свири, по Онежскому озеру, по Белому… 40 дней везли, пока не причалили к берегам Кубенского озера — к стенам Спасо-Каменской обители.
Епископ Вологодский Феодосий повелел «бунтаря» в келью заточить, приставил к нему самых опытных монахов-«перевоспитателей». И началось!.. То проповеди, то молитвы, то увещевания. Недели не прошло — до того монахи Потапову надоели, что хоть беги! Только не убежать ведь. Отвернется он от своих «наставников» лицом к стене и молчит. А то наоборот: смеется им в глаза. Да еще и поколотить грозится.
Два года бились монахи с «бунтарем» — из сил выбились. Сам Феодосий не выдержал, в Петербург письмо отправил: дескать, сей преступник для монастыря зело опасен, «распространяет антиправительственные взгляды, разлагает монашескую общину». Просит Феодосий: заберите вы от нас сего грешника, паки присмотр за ним «требуется не монастырский, а строгий полицейский».
Из Синода письмо епископа переправили шефу жандармов Дрентельну. Порешили совместно: отправить Якова Потапова в Соловецкий монастырь. Тот монастырь, что и говорить, построже. Среди студеного Белого моря на острове стоит.
22 июля 1879 года привезли Якова в Соловки. Настоятель, архимандрит Мелентий, над жильем для узника долго не задумывался. Есть у монастыря под каменными стенами мешки земляные, есть темницы в башнях, есть кельи, на каменные гробы похожие. В одну из них и кинул Якова. «Воспитателем» приставил иеромонаха Паисия — хитрого, злобного. Поклонился Паисий архимандриту, пообещал сломить упрямого грешника.
Только не таков был первый красный знаменосец, чтобы монахам сдаться. Ни тесные сырые стены, ни сладкоголосые монашьи речи не могли свернуть его с пути, который он еще мальчишкой выбрал. В долгие холодные ночи вспоминал он деревню свою Казнаково, что осталась темнеть худыми избами на Тверской земле, вспоминал детство свое голодное, вспоминал, как четырнадцати лет ушел из родного дома в город, в артель записался, на одних нарах спал с ткачами, красильщиками, железнодорожниками… Хорошего человека встретил там, мастерового с фабрики Торнтона Петра Алексеева. Услышал раз, как тот частушку спел, — и сразу поверил молодому ткачу. Озорная была частушка, колючая:
А вечером как-то Алексеев такие стихи прочитал — мурашки по спине побежали!
Справедлив был Петр Алексеев. К хозяевам, к порядкам царским непримирим. Умел за рабочее дело постоять. А ему, Яше Потапову, доверял. Потом даже разные поручения давал, тайные.
Старался Яша, выполнял их толково — с задоринкой, с хитринкой. Но однажды все-таки попался. В Киеве. Сцапали его жандармы. Уж как они вокруг него кружили тогда! И стращали, и денег сулили, и вопросами разными путали, сбивали с толку. Только ни разу он, Яша, не проговорился. Поверили «фараоны», что и не знает он ничего, выслали на поруки к отцу.
Недолго он тогда дома пожил. Что в деревне делать? Тишь, глушь, скукота, да и есть нечего. Опять удрал. В Питер. Устроился на фабрику Торнтона, думал там Петра Алексеева встретить, да не довелось…
Не знал Яков Потапов, что вскоре после той демонстрации на Казанской площади, всего два месяца спустя, судил царский суд и Петра Алексеева. Не слышал Яша, как сказал на суде его старший товарищ: «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда — и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»
Слова эти по всей России разнеслись, но монастырских стен не пробили. Другое гудел Яше по-комариному отец Паисий. До того надоел, что Яша огрызаться стал. Тот ему — слово, Яша иеромонаху — три! Тот ему — про помазанника божьего на земле, царя российского, Яша в ответ — про угнетателя народа, того же царя.