Таня с интересом разглядывает наш скромный быт, радостно крутит головой, вживается в обстановку. Все ей непривычно. Нам и самим на трезвую голову, бывает, непривычно. Но — терпим, работаем над собой, учимся — и терпим. У Тани улыбчивые светлые глаза, по цвету почти как у Вити, а у Вити они цвета бутылочного стекла, — такая же короткая, но художественно взлохмаченная шевелюра и мягко очерченный рот. Глаза смотрят с ласковой настороженностью, губы трогает не то стеснительная, не то скептическая улыбка, но нам с Витей она представляется непременно загадочной. А как же иначе? Девушка приехала из далекой, неведомой нам страны под названием «Англия». Бывали мы в Англи? Нет, не бывали, Бог миловал. Англия вместе с Ирландией для нас загадка. Значит и Таня — загадка, с этой улыбкой своей трогательной, загадочной, конечно же. А сама она, безусловно, красавица. Вот если бы только не была так толста. Витя, почему она так толста и неуклюжа?! На Тане толстый и грубый свитер в крупную, кольчужью вязку, из-под свитера торчат широченные штанины каких-то немыслимых брюк, а из штанин — выглядывают ноги в пуховых носках. Да упакована она солидно и со знанием дела. Видимо, без чуткого руководства Маши здесь не обошлось. Таня переминается с ноги на ногу, потирает нос и показывает, что на улице холодно.
— Да, — разводим мы руками, — холодно, зима, Россия… — хочется еще добавить: водка, но это слово мы пока стесняемся произносить.
Таня в Москве всего три дня, а за это время успела посетить массу культурных мест, включая Третьяковку и Большой театр.
— Правда, здорово! — восклицает Маша.
— Еще бы не здорово, — соглашаемся мы. Сами-то мы в Третьяковке, конечно, были, а вот до Большого пока не добрались, все недосуг.
В течение пяти минут Маша успевает сообщить много замечательных фактов из жизни Тани. Таня — ученый человек, без пяти минут искусствовед. Ее посещение Москвы напрямую с этим связано, она всерьез увлечена древнерусским искусством. От Москвы, храмов, их внутреннего убранства плачет от восторга. Ученую деятельность сочетает с активной жизнью на свежем воздухе: занимается верховой ездой. «Умеет скакать на лошади», говорит Маша.
Маша лапочет то по-русски, то по-английски, переводя часть разговора Тане на английский, затем нам с английского на родной русский, чтоб мы не выглядели полными идиотами, дело в том, что по-русски Таня не понимает ни бельмеса, она знает с десяток слов, но половина из них, увы, из ненормативной лексики. «Успели научить добрые люди», — смеется Маша. Мы с Витей, к нашему стыду, тоже в языках не блещем, особенно в английском, хуже того: ни в зуб ногой! Что делать, не дал Бог таланта! А Маше хорошо, она окончила спецшколу с уклоном в английский и тараторит на нем, будь здоров. Она вообще ужасная говорунья. Молчание для нее равносильно смерти. А выступать в роли переводчика доставляет ей двойное удовольствие.
— О, как я хочу научиться скакать на лошади! — заламывая руки и раздувая ноздри как молодая кобылка, трагически верещит Маша и смеется до слез.
— Обязательно научишься, Маша, все твои скакуны впереди, лихая же ты будешь наездница! — мы категорически солидарны с ее желанием. Таня смотрит на всех с недоумением и жалобной улыбкой, пытаясь постичь непостижимый русский язык.
— Да найдутся, в конце концов, в этом доме стаканы или нет? — Маша обращается к нам по-хозяйски и почти негодующе.
— Стаканы? — Смешно слышать, сдохнуть и не жить от такого вопроса. Что-что, а уж стаканы в этом доме точно найдутся. Найдутся даже чистые тарелки и два красных яблока, заначка бережливого человека. Витя хорохорится, он готов расстаться с яблоками без всякого сожаления. — За стол, дорогие гости!
Скоро мы сидим тесным, заговорщицким кружком и скромно выпиваем. Наши с Витей лица, изрядно помятые за праздники, разглаживаются и молодеют, в глазах появляется целеустремленность. Выпиваем за дружбу и интернационализм, за радость и непредскоазуемость встреч, и просто за любовь. За дружбу и любовь между простыми ребятами и хорошими девушками. Выпиваем и салатом из змеи закусываем. Салат на вкус непривычен, но ничего, змеятина сластит и напоминает мясо кролика. Водка делает свое полезное дело, организм, как скрипка, настраивается медленно и верно. Некоторые берут на себя смелость утверждать, что водка — пагуба. Пагуба, конечно, в том случае, если пить ее каждодневно и неумеренно. А если она к месту и ко времени, как, к примеру, у нас, то это уже и не водка вовсе, а сплошное здоровье и благоденствие.
Гостьи наши отогрелись и почувствовали себя совсем по-домашнему. Маша смахнула с плеч кофточку и осталась в легком черном платьице без рукавов с несуразными серебряными блестками. Платье, надо полагать, вечернее. Да, Маша не модница, это факт. Зато, судя по легкомысленности одежд, никакой мороз ее не страшит, она сама — печка-буржуйка. Продегустировав очередные пятьдесят граммов и ощутив прилив поэтического восторга, Маша с упоением декламирует стихотворение русского писателя-эмигранта Сирина о вероломстве первой жены Адама. О вероломстве жены и всего женского рода, воплощенного в ее имени. Стихотворение — замечательное, знаменитое, оно еще не опубликовано, ходит в списках и будоражит пишущую братию. В такт сладкозвучным словам Маша размахивает голыми руками и словно дирижирует невидимым оркестром. Оркестр находится в ней самой.
Вслед за Машей освобождается от одежд и Таня. Мило улыбаясь, стягивает через голову ужасный свитер-кольчугу, с треском растегивает и сбрасывает не менее ужасные брюки. Мы делаем вид, что ничего не замечаем.
— Она что, в баню, что ль, пришла? — шепчет Витя и хмурится.
— Так жарко же, — пожимаю я плечами. В комнате действительно жарко. За окном минус 30, а у нас — почти Сахара. Это все кочегары виноваты. Они либо совсем не топят, либо топят остервенело, середины у них нет. Кочегары, как известно, люди пьющие, что с них взять.
С Таней произошла разительная перемена. Благополучно избавившись от кольчуги и брюк, она остается в легком пуловерчике и джинсах в обтяжку. У нее высокие и гладкие плечи, полная грудь и гибкая спина. Из неуклюжей и толстой она волшебным образом превращается в легкую и подвижную девушку. Вот те раз! А мы не ожидали. Пригласили нас на бал, а мы растерялись. У нее длинные и стройные ноги. А какое белое, нежное и вздрагивающее горло! Нет, не так проста она, эта Англия. Витя смущенно крякает в кулак. Тут не только закрякать, товарищ, тут в пору, зареветь — одновременно по-русски, по-английски и ненормативно. А как хорошо она улыбается, как сияет! Хочется не молчать и говорить. Сказать много нежных и исполненных высокого смысла слов. Слова и образы вспыхивают в душе, словно зарницы, и гаснут. Ах, вы, Шерочка с Машерочкой, славные девушки, как здорово, что не преминули заглянуть к нам, бедным, на огонек! Слова вспыхивают, и звучат песней, и умирают. И нет слов, медом и воском залиты уста. Как хорошо и как грустно! Сквозь светлые слезы радости глядим мы на вас и на этот мир.