— За дружбу!
Какое хорошее слово «дружба», ей-Богу. Бутылка опустела. Маша взяла ее и посмотрела в горлышко, как в подзорную трубу.
— Нету, — говорит, — ни фига.
— Ни фьи-га? — спрашивает Таня по-русски и удивленно смотрит на всех.
— Ни фига! — подтверждает Маша, складывает пальцы в кукиш и вертит им перед ее носом.
Праздник закончился, не успев начаться. Как грустно, как обидно! Вот, пришли к нам в гости умные, добропорядочные девушки, одарили подарками, а мы, честные и отзывчивые ребята, даже не можем их таким же образом отблагодарить. А это не по-товарищески. Это позор на всю оставшуюся жизнь. Закончилась водка, но ведь не закончилась жажда общения и познания. Обращаюсь я к закадычному товарищу:
— Надо, Витя, поддержать огонь в топке, выставлять ответную с нашей стороны, а то неудобно получается, не по-русски, они к нам со всей душой, а мы, как мальчиши-плохиши с тобой, хотим в трамвае на халяву проехать.
А Витя смотрит на меня чистыми, беззаветными глазами, — он душой и внешностью — настоящий славянин, только застенчивый от природы, — и молчит. Понимает и молчит. Он всегда все умные мысли при себе держит, и правильно делает. Маша, услышав в моих словах призыв, сразу уставилась на него с настороженным любопытством, катает в ладонях пустой стакан, ждет. А я продолжаю, гну свою линию:
— Ты, Витя, прозаик, крепкий прозаик, человек упорный, настойчивый, а я кто? Поэт, стихоплет обыкновенный, человек несерьезный, в коленках слаб, одна надежда на себя. Пойди, друг, туда, не зная куда, принеси то, не зная что. — Сказал я это, а сам думаю: куда же он пойдет, денег нет, ничего нет, и водки все одно взять негде. Смотрю на него, и умирает во мне надежда…
И ведь он решился, пошел на ночь глядя, вздохнул, накинул пальтишко и пошел с высоко поднятой головой. Потому что ждут его здесь, очень ждут и любят! И ведь вернулся — сорока минут не прошло! — живой, здоровый, только очень грустный, с какими-то неземным светом в глазах, с бутылкой за пазухой! Я уже не стал его спрашивать, чтобы лишний раз не травмировать: как, где? Только окажись в этот момент медаль, которой за подвиги награждают, — наградил бы его не глядя.
— Вот, посмотрите, — не скрывая торжества, обращаюсь я к девушкам, сам украдкой слезы радости стряхиваю, так расчувствовался. И такой напор, такой заряд слов и мыслей в себе обнаруживаю, хоть на трибуну меня выпускай. — Перед вами Витя, скромный русский парень, но он — человек, человек с большой буквы! Ушел — и пришел, пришел — принес! Потому что ответственность и сострадание — прежде всего!
По глазам вижу, что все со мной категорически согласны. Притихли, как на комсомольском собрании, и сидят, слушают. Пусть слушают, пусть знают, что ничего в этой жизни не дается задаром, все только через труд, кропотливый и каждодневный. Наше счастье — в наших руках! И если мы сами себе не поможем, то никто нам не поможет. Таня — вся сосредоточенное внимание. Маша сладко жмурится. Витя присел на краешке стула и сидит не шелохнувшись, как живой памятник.
— А раз так, — распаляюсь я, хоть на трибуну меня сейчас, хоть на броневик подсаживай, — давайте выпьем за настоящих людей, которые не подведут в трудный час, плечо подставят и руку помощи подадут! За непоказной героизм, за подвиг, а подвигу всегда есть место! Давайте и за девушек выпьем, потому что куда мы без девушек денемся, а значит — за любовь!
Так и поступаем. Выпиваем и не спешим, салатом из змеи закусываем, ведем сердечные разговоры. А куда нам спешить? Слава Богу, не алкоголики какие-нибудь, принципа культурного пития придерживаемся строго: не мы — для водки, а водка — для нас. И главное и непререкаемое: прежде всего человеческое общение и радость взаимопонимания. Так и получается. Легко и непринужденно течет беседа, много есть в мире интересных вещей, о которых нам, возвышенным людям, необходимо поговорить, поделиться знаниями. А пустое времяпровождение не для нас, мы — не из таких.
Девушки разомлели, цветут и пахнут, пышут здоровьем и молодостью, жаждут познания. Щечки у них пламенеют, глазки сверкают, приятно им, милым барышням, в гостях у хороших ребят в дружеском кругу посидеть. Маша ближе к бутылке подсаживается, берет ее под личный контроль, чтобы слишком не усердствовали. Да мы и сами дело туго знаем, не гоним, так только, по капельке, чтоб горло не пересохло. А Таня пуловер сняла, зашвырнула его в угол, в маечке — футболочке осталась. Тесно ей, широкой натуре, в пуловере. Руки у Тани гладкие, холеные, с рыжими подмышками. У Вити по лицу несколько раз будто судорога пробежала.
— Она что, в баню, что ль, пришла? — слышу я его свистящий шепот.
— Да нет, не в баню, просто жарко у нас, Сахара.
— А-а-а… — с большим сомнением соглашается он и замолкает.
А мне вдруг так легко и трепетно сделалось, зазвенели в груди золотые и серебряные колокольцы, хоть в пляс пускайся! Так я умилился и расчувствовался, переполняет меня беспричинная, светлая радость, хоть серенаду пой! И почему я такой чувствительный? Вообще странная штука жизнь. Чем больше живешь, тем больше ничего не понимаешь. То, что раньше казалось очевидным, становится совсем невероятным и непостижимым. Единственное, что я понял после бдений и раздумий: жить надо так, чтобы всегда в душе свадьба пела и плясала. Плясала и пела, несмотря ни на что!
А Маша протягивает пустую бутылку, возвращает на грешную землю. Как так?! Только-только разговорились по душам, а водка, подлюка, опять возьми и закончись. Вот и не спешили! А Машины глазки-проныры лучатся, как у невесты, подмигивают, намекают, что они с Таней еще выпить не прочь. Ясное дело, что не прочь. Нам и самим хочется, мы тоже живые люди. Только денег у нас, извините, нет, водки нет, ничего нет, одни нищие слезы. Переглядывались мы с Витей, переглядывались, вздыхали, наконец, развели руками и признались:
— Все, девоньки, пас, денег нет ни шиша, хоть режьте, поиздержались за праздники.
Таня вопрошающе смотрит на Машу, Маша терпеливо разъясняет ей проблему. Таня недоуменно пожимает плечами, делает слегка обиженное лицо, раскрывает свою замшевую котомочку и вынимает двумя пальцами сине-зеленую бумажку. Теперь мы в полном недоумении. Маша поясняет: это пять английских фунтов, других денег у них нет, дадут за них бутылку водки?
— Фунты?
Мы таких денег отродясь не видели, но виду не подаем, держим марку.
— Пять фунтов — это почти десять долларов, — продолжает Маша, блещет умом, не голова у нее, а Дом Советов. — Так дадут за них бутылку водки?
— Бутылку за почти десять долларов?! Да конечно же дадут, много больше дадут!
Берем мы на радостях заветную бумажку, смотрим на часы, а на часах-то — мама родная! — второй час ночи.
Вот засиделись у кумы на именинах, вот влипли! Ведь живем мы не у себя дома: ушел-пришел, когда пожелалось, а в общежитии, внизу — вахта, порядки строгие, в двенадцать — отбой: никого не выпускать! Есть, конечно, вахты человечные — Минаевна, например, с которыми можно договориться, сунешь в руки денежку, — тебя и выпустят на свежий воздух, и ждут, пока не вернешься. Но сегодня, как назло, вахта самая кровожадная, две слишком принципиальные особы дежурят, вооруженные партбилетами. Мы с Витей давно у них не в почете, почему-то считают они нас горькими пьяницами, даже на трезвых с подозрением смотрят. Не понимают, глухие люди, души прекрасные порывы, не видят в нас надежду и опору. Так что соваться нечего, будет одно сплошное истребление человеческого достоинства и помыкание. Но деньги, эти самые живые фунты, в наших надежных руках, а раз так, значит, их отоварить нужно, извертеться на пупе, но — отоварить. А уж как кротко при этом девушки на нас смотрят, хотят побыстрее в путь спровадить, сколько в их глазах мольбы и надежды, а пальчики от нетерпения коготками воздух царапают. Вот те, Витя, и англичане! Вот тебе и искусствоведы!