Выбрать главу

Тогда мою кандидатуру выдвинули. Девушки-третьекурсницы. В шутку, наверное. Увидели, что я дремлю, носом посапываю… А они с нами в колхозе работали и хорошо меня знали. Я с ними не раз за чаем беседовал. Знали, что я и не пьющий, и не курящий. Как раз самое то буду. Они и сами и непьющие, и некурящие были. Тоже — отличные комсомольцы. Так и сказали, что я в комсомоле здорово волоку, самым незаменимым человеком там буду.

Ну, а раз так, тогда все начальство — идеологическое, в первую очередь, — захотело на меня поглядеть: кто я такой? Что за фрукт? А то не все меня еще знают, прославиться-то я здесь ничем не успел, только в колхозе успел. Товарищи меня толкают:

— Сань, поднимайся, на тебя поглядеть хотят.

А я отбрыкиваюсь: да идите вы! Я же дремлю, сны самые сладкие вижу, я же пивным колпаком накрылся. Как космонавт. Я в космосе нахожусь, а меня на грешную землю возвращают.

Ну, пришлось возвращаться, подниматься… А то вдруг кто чего не так поймет? Скажет: гляди, не успел поступить, а уже кочевряжится. Поднялся я, стою по стойке смирно… А сам не пойму, зачем это мне подниматься-то надо? И что это за лекция такая интересная? Народу-то до хрена собралось, яблоку негде упасть.

А из президиума меня спрашивают:

— Белокопытов, вы согласны?

А я глазами хлопаю. С чем это я, думаю, согласиться-то должен? Очень интересно… Но с умным видом стою. Только понять не могу, с чем же я все-таки согласиться должен? А вдруг мне в колодец прыгать предлагают? А я так не хочу. Мне еще учиться надо.

А товарищи меня в бок кулаком садят:

— Говори, что согласен, и баста!

Пришлось соглашаться, кивать, чтоб пауза не затянулась. Кивнул я головой, согласен, значит… Со всем, что бы в Литинституте не происходило, всегда решительно и бесповоротно согласен.

Так и избрали меня. Стал я полноправным членом комитета комсомола. Кто-то, кто очень хотел им стать — не стал, а я — стал. Ну, Белокопытовы всегда впереди, во всех хороших делах и начинаниях.

А все члены комитета по понедельникам собирались. И заседали там до белого каления, пока все необходимые вопросы не разрешали. А я, как узнал кем стал — так и вообще перестал в институт ходить. И — ни в институте не появляюсь, и ни в комитете на заседания. Ни на первое, ни на второе, ни на третье… Некогда мне. Я еще со всеми хорошими людьми в общежитии перезнакомиться не успел. Потом, я же сонный был, вроде как временно отсутствовал, получается: без меня меня женили, а я так не люблю. Так — не честно.

А комитетчики меня по понедельникам будить приноровились. Понедельник еще не успел наступить, они уже тут как тут! Опять будить пришли:

— Белокопытов, елки-палки, ну ты когда придешь-то на заседание? Тебя же избрали. Мы тебе поручение должны дать.

А я на них спросонья:

— Да отвяжитесь вы! Я уже за свою жизнь назаседался, все штаны протер. У меня и брюк лишних нет! И спать поздно лег. В шесть утра, — так и не могли они меня никак добудиться, проспал я все заседания.

Правда, два раза пришлось все-таки за полгода появиться. Совсем-то нельзя. Комсомолец я или кто? На такси ездил, чтоб в автобусе не трястись. А то пока доберешься в автобусе — все силы растрясешь, а они мне еще для комсомола пригодятся.

Так два раза и успел поприсутствовать, пока новое собрание не состоялось. А на нем меня как репку выдернули и вон выкинули. Сказали, чтоб отдохнул маленько, а то так в комсомоле заработался — глядеть страшно, ухлестался насмерть. Так и не стал я больше комсомольским комитетчиком, стал — простым студентом. А простым студентом — лучше, никто на тебя не давит, не достает и сам меньше пакостишь.

А в комитете комсомола и вокруг него странные вещи у нас происходили. Некоторые студенты так страшно хотели стать главными комсомольскими вожаками института — секретарями. Во что бы то ни стало! Никто ведь и предположить не мог, что совсем скоро, через каких-то пару-тройку лет всего, загремит бедный социализм вместе с коммунизмом в тартарары, и любимый комсомол, ленинский, с ними туда же рухнет. А из секретарей комитета комсомола тогда, видимо, куда угодно подняться можно было, до самых заоблачных высот комсомольских, а потом и партийных. Кому-то это до фени было, по боку, а кому-то — нет. Кто-то за это место не на жизнь, а на смерть бился. Скоро выяснится, что и в самом прямом смысле.

Один из претендентов в комсомольские вожаки был мой названый брат Андрей Эдоков. Пройдет время, и он станет потом моим бывшим названым братом… Такое тоже бывает. Так вот он очень стремился в комсомольские лидеры. Я его в этом деле не понимал. Во всех других делах понимал с полуслова, а в этом — нет.

Был он родом с Горного Алтая, и я тоже оттуда… На этой почве и жили мы с ним одно время душа в душу. Он все шурпу варил… Кусок мяса громадный забьет в кастрюлю и варит его часа два… Это и есть шурпа. Потом меня зовет: «Пойдем, шурпы похлебаем». Он ел ее без хлеба и соли, и меня к этому приучал: так больше мяса влезет. Так мы и ели с ним эту шурпу, хлебали и водкой запивали. Водка у него не переводилась.

А отец его в свое время в Горном Алтае был комсомольским вожаком. Правда, районного масштаба, но районным — тоже хорошо. Все равно — сила. И еще стихи писал. Поэтом был. «Эдельвейс» — с таким хорошим названием у него поэтическая книжечка вышла.

Так что, видно, комсомольство и стихотворчество брату моему Эдокову от отца передалось. А стихи у брата — свежатина были, я бы даже сказал: парное мясо, очень мне нравились. Многие строки его я до сих пор помню. Потом он со стихами резко порвал. Не стал писать. Завязал. Я думаю — зря. Стихи же не водка.

Другим претендентом на комсомольское кресло армянин лез. Сам был мал да удал, очень черен и страшно волосат. И при всем этом — очень активен, если что касалось комсомольской работы.

Вот они и стали себя туда проталкивать, брат мой и армянин, в эти самые лидеры, в секретари. А место это почетное как раз освобождалось. Один пятикурсник уходил, освобождал его и хотел достойному человеку передать. А достойным среди всей братии он только Эдокова и видел. Потому что Эдоков его друг был. Они с ним не одну бутылку водки прямо в комитете на красной скатерке выпили. Так что Эдокову все там уже знакомо было, он к нему, как родному, привык, и в главном кресле полюбил сидеть. Оно — и умеренно мягкое, и жесткое, если что, задницу не очень отсидишь, и подлокотники тоже удобные, есть, куда локти упереть.

А пятикурсник так сказал:

— Ты, Андрей Александрович, как тебя выберут, так давай свою работу веди хорошо. Пресекай, все что надо пресечь, чтоб большой вольницы не было, а особенно — диссидентства поганого. А потом и по партийной линии двинешь… И попрешь, не сворачивая, до самого предела.

— Понял, — сказал Андрей Эдоков, — сделаем все как надо, не одна ржа поганая американская не пролезет, — на том и порешили.

А армянин все это знал, просекал, на ус мотал и свои ответные действия предпринимал. Он очень не хотел, чтоб Эдоков это место занял, а сам хотел в секретари сесть. А потом и дальше с легкой руки по партийной линии крепко попереть… Ну, тогда так везде было, ничего здесь нового и удивительного я не расскажу.