И вот пошла между моим названым братом и армянином страшная и непримиримая борьба за комсомольское вожачество. Каждый хотел стать первым. Мне так все это непонятно было. Ну, хочется обоим — ладно. Ну, кинули бы монетку, кому выпало — тот и стал. Или в дурака бы сыграли. Кто остался тот дурак и есть. Нечего ему, дураку, в секретарях быть. А другой бы влез и корону на себя примерил. Но — нет. Никак они не могли по-дружески разойтись. Ходили и тихо ненавидели друг друга.
А когда совсем немного времени оставалось до перевыборов, брат мой не выдержал и непростительную ошибку совершил — выпил лишнего. Ну, выпить он всегда не дурак был. Страшно любил это дело. Я — тоже. Но я-то при этом никуда не лез, только если иногда в бутылку. И вот хитрый армянин моментально узнал, что он расслабился, подловил его в туалете и отоварил по голове. Сам с компанией был, с армянами, скопом и навалились… Да так серьезно отоварил, что брат мой даже в больницу загремел. Две недели лежал с сотрясением. Ну, а раз пьяный был сильно, кому ты докажешь, что на тебя покушение было из-за комсомольского вожачества? А те скажут, что ничего подобного не было и в помине, сам навернулся, жрать меньше надо.
Вышел мой бедный брат из больницы с забинтованной головой — видно, здорово саданули-то! — бледный, печальный и притихший. И никуда уже, конечно, не полез. Наверное, подумал: ну его, это комсомольское лидерство, еще без головы останешься. Уж лучше не лидером быть, но — с головой. А армянин, избавив себя от конкурента, от моего дорогого названого брата, благополучно и сел сам на комсомольское царство. Какое-то время и процарствовал.
Вот какие у нас в Литинституте по поводу комсомола страсти творились, чуть до смертоубийства не доходило! Так и не получилось у моего брата в кресле с подлокотниками посидеть. А я считаю — просто повезло. Все равно бы не успел ничего предпринять и никуда продвинуться, только драгоценное время потерял. В двери комсомола застенчиво Перестройка постучалась — и кранты. Остались от него рожки да ножки. Конечно, больно мне это было видеть, гибель его… Как никак я комсомольцем был, даже в самом комитете заседал. Доверяли мне это дело.
А армянин-то своим дурным поступком — кромешным ударом в голову, считай, спас моего брата от комсомола. Тут уж он, естественно, против всякого комсомола стал и самой партии, развернул оглобли в другую сторону… Стал с Перестройкой дружить, в любви ей объясняться… Сам страшно рад, что в секретарях не успел засветиться. Обрадовался, что наконец-то свобода пришла, можно по-американски жить, крутить-вертеть, куда хочешь.
После института уехал он к себе в Мурманск… А Мурманск, после Горного Алтая, — вторая его малая родина. Там активно что-то проводил в жизнь, в поездах гонял туда-сюда через всю страну, а потом, года через два, опять в Москве вынырнул… Стал по Москве с пьяными полковниками в обнимку ходить и водку и ними пить… Потом они его каким-то орденом наградили. Ну раз наградили, значит — заслужил. Я-то не против, по большому счету, он-то мне все равно братом остался.
А армянин к себе в Армению подался… Там, у себя в Армении, в парламенте кем-то стал. Наверное, шишкой какой-то. Как не покажут по телевизору какую свару или драку в армянском парламенте, так он обязательно в первых рядах руками машет… Вначале подумаешь: может, ошибся? Потом приглядишься — нет, точно он! Наш студент! Бросается на всех, как тигр. Наверное, главное кресло парламентское с кем-то делит. Ну хочет человек быть начальником! Что тут поделаешь? Тут уже не до стихов, не до поэзии. Тут и маму родную забудешь.
Вкус власти, говорят, слаще меда. Такой мед еще не придумали.
ТРИДЦАТЬ РУБЛЕЙ
Фамилия у него хорошая была, благозвучная, почти как у Вересаева. Поэтическая, можно сказать. Вот он, наверное, поэтому и писал стихи. А что еще делать? Стихи у него, правда, простые были, наивные, даже как бы детские… Типа того, что катер, как котенок, прижался к причалу, как к кошке, и спит спокойно. А кругом — ночь и тишина… И все в таком духе.
Все время чистенький ходил, аккуратненький… Зимой и летом — в бородке и усах, волосы — длинноватые, на прямой пробор, свисали вдоль лица прядками… И обязательно — в костюме, в тройке, такой уж у него стиль был. В тройке и при галстуке. По крайней мере, в другой одежде я его не запомнил. Держал марку! Ну и правильно. На то он и поэт.
И весь из себя такой добродушный был, мягкий и ласковый, слегка вальяжный и с порядочной ленцой человек. Не было в нем, как мне казалось, необходимой для писателя напористости и жесткости. Нo здесь не мне судить, может, он только казался мягким, а на самом деле, там где надо, был таким жестким, что мало не покажется.
И еще всегда пьяненький ходил… Ну, может, не всегда, но — часто. Тоже такой стиль был — всегда подшофе.
Несколько раз и я с ним за столом сиживал… И запомнилось мне, врезалось в память, что он почему-то, в отличие от других, — жадноватый, прижимистый молодой человек, как-то не давал он свою копейку на пропой, не было такого, чтоб ему вожжа под хвост попадала. Пьяный-пьяный, а не швырял деньги на стол, предпочитал на чужие пить.
Пил он обычно в другой компании, мне по духу неблизкой и даже совсем чуждой. Председательствовал там у них один веселый и добрый татарин, большой пьяница и футболист. Он был постоянно при деньгах, он и поил их. Постоянно ходил по общежитию с трехлитровой банкой вина, а они висли вокруг чего, как пиявки… А этот молодой человек у него — правой рукой был. За что уж, не знаю. Наверное — блистал умом.
Однажды я увидел его в несколько неловком состоянии, поэтому и запомнил. Лежал он на полу, рядом с кроватью, выставив вперед руки и ноги в позе креветки, и мирно дремал… Пришел откуда-то из гостей и лег там, свалился, где получилось… Водка поборола. Был он как всегда в тройке, при галстуке и в тяжелых зимних сапогах. Брючины задрались и из раструбов сапог торчали бледные, худоватые ноги…
И так мне жалко его в тот момент стало, до слез… «Эх ты, — думаю, бедолага, глупая головушка… Куда же ты, бедный, попал? Никто здесь тебя ничему умному и хорошему не научит… Одному только пьянству и алкоголизму. Поезжал бы ты побыстрее к себе домой, в Петрозаводск, к маме под крыло… А здесь — сплошное пьянство и еще — развратом попахивает… А если ты еще и в разврат ударишься? Что ты тогда маме своей скажешь? Разве за этим она тебя сюда отправляла?» Поднял я его, а он хоть и маленький сам, а тяжелый оказался, положил на кровать и сапоги снял. «Спи, буйная головушка…» Он и заснул, причмокивая, захрапел…
Я был старше его на курс, друзьями мы не были, так, здоровались и все, как я уже сказал, у него была своя компания. Я к этому времени благополучно перевалил на четвертый курс, он — на третий… Наступили летние каникулы долгожданная лафа. И вот заходит он ко мне и говорит:
— Саша, дай мне пожалуйста, денег, тридцать рублей. Ты понимаешь, ни у кого занять не могу, а мне надо срочно домой поехать, очень надо! А я тебе сразу вышлю телеграфом.
Очень вежливо спрашивает, культурно… Ну, вежливости ему не занимать было. Я удивился про себя: «Ну, дает! Нашел у кого спрашивать! Неужели я настолько богатым кажусь? Пошел бы к кому другому, у нас богатых — много. Да и сам он куда побогаче меня…»
В общем, удивился я, но дал ему тридцать рублей. Раз очень просит, значит — нужно человеку. Только сказал ему, чтоб сразу по приезду немедленно мне выслал, потому что я сам остаюсь без денег, буду сидеть на мели. А я ему действительно последние отдал. Он побожился, что немедленно вышлет, и телефон свой оставил домашний… И — уехал… Я знал, что он сынок из обеспеченной семьи, папа у него чуть не директор завода был.
Ладно, уехал он… Так благополучно прошла неделя… «Странно? — думаю, — ведь он обещал, божился, клялся, что отправит… Может, потерялись деньги?» Так наивно еще рассуждаю… А я просто привык, что мужик слово держать должен. Стал сам звонить в Петрозаводск… дозвонился, мать его трубку взяла.