— Рая, выходи за меня замуж! Поедем в Астрахань черную икру есть, а оттуда — в Москву, стихи писать… Выходи за меня, я тебя люблю по гроб жизни, — сильно расчувствовался.
И Рая расчувствовалась — колотится в решетку…
— С большим удовольствием, — говорит, — выйду, как только клетку позорную откроют!
Но пока объяснялся он ей в любви, нас и освободили… Жена моя на улице сидеть замерзла, пошла и откупилась от милиции деньгами, капустой, засунула каждому за голенище… А они в хромовых сапогах ходили, чтоб все думали, что они в милиции офицерами служат. Нас и отпустили за примерное поведение.
Вышли мы на улицу, на волю… А на улице — ночь, темень непроглядная! Все улицы в Мичуринске кривые, темные, одна лампочка на фонаре кое-как болтается… А у них на весь Мичуринск одна лампочка и была! И еще — снегом в лицо несет, буран по городу гуляет… Буран и бандиты, а остальные все спать позавалились, если что — не добудиться. Хорошо, хоть с нами собака была, а она в обиду не даст, любого на куски порвет. Собака за пазухой сидит, а мы все наруже зябнем… Хоть бы в какую конуру спрятаться, что ли?
Наконец остановили легковую машину… Сами уже в сосульки превратились. Ох, и сташно в Мичуринске в три часа ночи, да еще зимой!
— Вези, — говорим, — нас обратно в Москву. Не хотим больше в Астрахань ехать, не нужна нам черная икра! И у вас не хотим гостить, надоело, неприветливые люди у вас в Мичуринске! — сговорились с ним, он и повез… Сказал, что он сам-то хоть и мичуринский, но — хороший, другим не чета.
Едем по городу, по кривым темным улочкам… Хоть бы, думаем, побыстрее за город выехать да газу наддать, чтоб дорога-дороженька перед нами до Москвы стрелой легла… Нет, не успели выехать! Привязался за нами легковой автомобиль без номеров и сигналит, чтоб немедленно остановились… Ну, бандиты, верное дело! А наш-то водитель не останавливается, показывает им, что тормоза у него отказали, не может никак остановиться…
Кое-как от них отвязались, за город выехали… А там дорога заблокирована, трактора стоят… И опять — милиция! Палками машет, чтоб остановились. Есть ли, нет тормоза? Стоп — и все.
Ну, остановились кое-как… Мы то пригнули сразу башки, чтоб нас милиция не узнала, а то вдруг узнает, опять в гостиницу отправит… Ну, ее, эту гостиницу к лешему! Мы в таких гостиницах живали, что мичуринским и не снилось! Пошел водитель наш выяснить, в чем дело? Не нам же переться, выяснять! Мы башки-то пригнули, не дома сидим, у мичуринцев в гостях!
Пришел водитель… Так и так, говорит, нет нам никакой возможности на Москву прорваться — всю дорогу перемело… Остается одно: на вокзал возвращаться и поездом телепаться… Делать нечего, повез он нас обратно в немилый Мичуринск, на вокзал…
А на вокзале — и билеты нам на поезд купил и до вагона помог добраться… А то мы уже извелись все! Сказали ему:
— Неси ты нас теперь к вагону, мил-человек, мы — устали, сил никаких нет!
Сгреб он нас в охапку: и Ананьева, и меня, и жену мою, и собаку нашу отнес в вагон и по своим местам разложил… Правда, хоть сам и мичуринский, но — хороший оказался.
А в вагоне мы отогрелись и в себя пришли… А в вагон-то еще много разных мичуринских набилось, они поехали в Москву яблоки мичуринские продавать, чтоб московских на базарах облапошить, а самим — разбогатеть. Тут уж Ананьев на них и отыгрался…
Выставил он свои ноги длинные, голенастые в проход, чтоб мичуринские, чем других обманывать, лучше себе носы все поразбивали… И, правда, пока ехали до Москвы, мичуринские все носы себе поразбивали… Отыгрался на них Ананьев.
Неделю мы потом дома в себя приходили… А с Ананьевым теперь никуда больше не ездим. Ну его! Опасный человек. А то с ним так можно куда-нибудь заехать — и живым не вернешься! И собака не поможет. Пусть он теперь с другими дураками ездит. А мы лучше дома посидим. Мы — умные.
ПАЛЬТО
Было у меня когда-то хорошее демисезонное пальто: серое, чуть расклешенное книзу, импортное. Я когда учиться поступил, его из Томска привез. Всем оно понравилось.
— О, какое шикарное пальто! — сказали. — Да в таком сразу и жениться можно! Дай-ка поносить?
В нем я и ходил, пока учился… В холода. Хорошо оно грело. А когда и другим давал поносить, если просили, мне не жалко было. Многое мое пальто повидало, многое помнит. И спал я на нем, когда нужда была, и укрывался им, и противостоял всем ветрам. Оберегало оно меня. И все плохое и хорошее вместе со мной испытало: и вином было полито, и слезами, и кровью, и трещало по швам, и пуговицы с мясом летели… Можно сказать: военное пальто, фронтовое было.
Но прошло время, и оно изрядно подносилось, совсем ветхое стало. Да и я сам, увы, не помолодел. А я его все не выбрасывал, жалко было почему-то на помойку выбрасывать. Сказал в шутку: «Не буду выбрасывать. Я его потом в музей сдам, пусть там под стеклом находится. Там ему самое место». Так оно и висело у меня в шкафу… Я к этому времени уже в Москве жил, семьей обзавелся, жизнь продолжалась, а оно, как память, висело.
И вот однажды звонит мне Ваня Бессонов — знаменитый поэт из Мурманска, автор книги стихов «Золото рыжих». Сам он, конечно, не рыжий, но золото особенно в поэзии, крупицы и самородки, сильно уважает.
— Саня, привет! — говорит. — Это Иван Бессонов. Я сейчас в Москве живу, у Никитских Ворот книгами торгую… Ну, ты знаешь это место…
— Конечно, — отвечаю, — знаю. Еще бы не знать… Знаменитое место.
А место это действительно — знаменитое. Там, на пяточке, до недавнего времени киоск книжный стоял и книжный развал был — большой, хороший, в лучших традициях старой Москвы. И литературы было — изобилие, разной, любой, по преимуществу — интеллектуальной. На этом развале много наших студентов поработало: Боря Гайнутдинов, Игорь Меламед, Саша Яковлев, Леша Зотов и я тоже славно поработал — долги отрабатывал. Так что оно, место это, в трудный период многих наших от голода спасало. А теперь и Ваня Бессонов там спасается…
— А помнишь, — продолжает Бессонов, — у тебя было пальто серое, шикарное такое? Я еще им укрывался, когда у тебя останавливался… — А он действительно как-то раз жил у меня и чуть не месяц им укрывался.
— Помню, конечно, — говорю, — пальто. Оно до сих пор у меня в шкафу висит, потому что — ценное, фронтовое.
— А ты не мог бы мне дать его поносить? А то уже ноябрь месяц, а я в летней куртке работаю, в плащевке, холодно!
— Так ты же, Ваня, денег там до хрена зарабатываешь, что ж ты себе нe купишь? — пальто мне, конечно, не жалко. Но уж больно оно ветхое. Купил бы себе какую-нибудь мощную куртку и работал бы в ней, и по Москве ходил… В пальтишке-то этом — не разбежишься.
— Да ты понимаешь, — кричит Бессонов, а, он всегда по телефону громко разговаривает, а иногда и кричать начинает. — Все деньги на пиво и на баб уходят!
Он почему-то последние приезды какой-то грубый стал, озлобленный. А я всегда его как очень интеллигентного человека знал. И пивом он никогда не увлекался, и за женщин иногда мог расплатиться, но — не платил им. А тут прямо кричит об этом, бахвалится.
Ладно, отвез я ему пальто. Раз человек просит, значит, надо.
— На, — говорю, — носи… Хотел его в музей сдать, но для тебя ничего не жалко.
Примерил он его тут же, прямо на куртку свою, плащевку, оглядывает себя и наглядеться не может, так хорошо оно ему подошло. Обрадовался очень.
— О, — говорит, — здорово! Класс! — и вдруг захохотал дико, заржал даже, ржет, за живот хватается…
Я улыбнулся тоже, только растерянно, не пойму, с чего хохоту-то взяться? Тронул его за рукав, может, плохо человеку?
— Ты что, Ваня?
А он от меня отмахивается.
— Я теперь в нем, как конь в пальто стал! Все бабы мои будут! — и опять хохочет, и ржет, оборжался весь…
Смотрю на него и смешно мне, и грустно… Действительно, какой-то он грубоватый стал в последнее время, раньше я этой грубости в нем не замечал. Махнул я ему рукой и пошел… Уже порядочно отошел, слышу, что-то кричит мне… Я обернулся. А он пальто распахнул и кулаком грозит.