Выбрать главу

МОЙВА

Был на рынке, в рыбном отделе мойву увидел… Давно рыбку эту не видел, может, лет десять. И защемило сердце… И бедную молодость свою вспомнил, и любовь свою вспомнил…

Жили тогда в Сибири, и прямо сказать: небогато… Как-то все с деньгами нескладно получалось. Зиму, считай, на одной мойве и держались… Чай еще был № 36, сорт второй. Мойва тогда двадцать копеек стоила за килограмм. Крупная была, жирная, как селедка…

Жарили ее да ели, ели да песни пели… Чая, правда, вдоволь было. Знакомый знакомого на чаеразвесочной фабрике крал… И нам — перепадало. Хоть до ушей им залейся. Бывало, и вином сухим баловались, — болгарским, красным… Оно тогда дешево стоило. В любом хлебном магазине продавалось. Попивали его да мойвой закусывали… Куда с добром жили!

За зиму вся квартира мойвой пропахнет, насквозь… Еще бы не пропахнуть! Сковород по десять на дню жарили… А куда деваться? Придут одни знакомые. Спросишь:

— Голодные?

— А как же!

Надо кормить. Следом — другие знакомые подтянутся… Мы со многими тогда дружили, полгорода знали. А бедность и проголодь нас всех неотступно сопровождали.

Она — все стихи писала… О любви, конечно… О чем же еще? И все смеялась, слишком веселая была, непосредственная. И по гостям любила ходить, не уставала шататься…

Потом в Москву уехала, на писателя учиться… Стопку стихов с собой забрала, в чем была — в том и уехала, и без денег… Следом за ней и я снялся, тоже сунулся в столицу, счастья попытать.

И завертелась карусель. Со свистом и шипом жизнь понеслась… И скоро разметало нас с любовью в разные стороны.

Любовь в ней погасла, почти ненавистью ко мне оборотилась… О ней мало что знаю… Окончила она Литинститут, книжку стихов выпустила, потом сильно рисованием увлеклась: пером и тушью. Даже выставка графических работ была в Москве, в фотоцентре… Какой-то «танец линии» изобрела. Потом оседлала бельгийца и в Бельгию с ним укатила… Где она сейчас, чем живо ее сердце? Не знаю.

Я же это время нахрапом проскакал, день с ночью путал, шел по жизни враскоряку, как матрос… Как жив остался? Неизвестно. Сейчас подойду к зеркалу — и глаза бы мои на меня не глядели! Лицо — как бычий пузырь, зубы повыпали, волосы повылезли, руки трясутся… Так ли я хотел свою жизнь прожить? Я хотел ее на белом коне проскакать с гордо поднятой головой. Нет, не получилось… Да-а, хорошо дядя Саша пролетел… Фанеркой прикинулся — и пролетел…

А в другой раз подойду — и ничего вроде. «Э-э нет, — говорю себе, дядя Саша, зря ты на себя наговариваешь. „Никто никогда не сможет нас вышибить из седла!“ А то, что волосы повыпали и зубы повыпали — так не все. Есть еще что причесать и чем укусить. Кого-то даже и за горло можно. Так что все в порядке. Ты еще куда с добром молодой человек! Главное — чтоб голова на плечах была цела. И мало-мало — варила. А в остальном разберемся. Надо только поменьше в космос бросаться и все без скафандра. На космонавта-то меня не учили!»

Так и живу, и в ус не дую. А там, прости Господи, — куда кривая вывезет.

СТАРИК ПРИЕХАЛ

Опять Старик в Москву приехал. Все по командировкам мотается.

Деньги для семьи вышибает. А из Москвы ему — дальше ехать… То — в Сызрань едет, то — в Саратов… Он там по военным частям шарится, колеса от самолетов покупает и везет к себе в Белоруссию… Они там у себя, в Белоруссии, хитро придумали: одевают колеса от самолетов на «белоруссы», так они у них начинают как самолеты летать. А они их потом иностранцам за валюту продают, уже как авиатехнику. Молодцы!

Вот Старик этим делом и занят — добычей колес. А то тракторов у них полно, а колес — немного. Прямо беда с колесами! Не во что трактора обуть. Его и отряжают, он — хорошо промышляет.

Приехал Старик ненадолго, времени — в обрез, ему — дальше подаваться… Теперь — в Пензу. А ведь надо успеть пообщаться, обо всем переговорить, и — о литературе. Жалуется, что разъезды много времени отнимают, а еще писать надо. Старик — он писатель. Даже псевдоним себе взял — Престолов.

— Хороший, — говорит, — псевдоним?

— Хороший, — говорю, — отчего же плохой? Странный только немного… Взял бы хоть Минский или Полоцкий, все-таки это тебе ближе.

Показал я ему книги, которые его и мои знакомые издали — наши друзья. Он их тоже хорошо знает, не одну бутылку и банку с ними к расстрелу приговорил… Покачал он их на руке, вроде как на вес попробовал…

— Ничего, — говорит, — тяжелые… — И обратно мне протягивает, даже содержанием не поинтересовался.

— Что ж ты, — говорю, — Володя, даже на содержание не посмотрел, не поинтересовался, что такого умного твои знакомые написали?

А он так ответил:

— Я ведь, Саня, чужих книг не читаю. Мне бы свои книги успеть написать да прочитать. Так что уж, извини, — не до чужих.

И я подумал: «А ведь правда, зачем чужие книги читать? Со своими бы успеть разобраться. Жизнь-то коротка. Молодец Старик, что догадался! Я бы сам — ни в жизнь не додумался. А я то, дурак, чужие читал, только зря время тратил».

Похлопал я его по плечу напоследок, ободрил как мог, и он дальше поехал, на этот раз в Пензу, за колесами… Там они вроде недорогие, совсем задешево отдают. Барыш хороший получается.

А потом начальница — она у них колесами туда-сюда вертит — и ему немного деньжат отвалит.

ИЛЬЯ ГРЕБЕНКИН В «СЕЛЬСКОЙ МОЛОДЕЖИ»

В редакцию журнала «Сельская Молодежь» пришел немолодой парень с веселым огоньком в глазах… Спрашивает с порога:

— Это редакция журнала «Сельская Молодежь»?

— Да, — отвечают ему задумчиво, — это — «Молодежь… Сельская…»

А что ему на конкретный вопрос ответить? Когда-то она была действительно «Сельской Молодежью», а сейчас — непонятно что… И — не юность, и — не старость, и — не молодежь, — неизвесто что… Но уж точно ни в коем случае не сельская. Ничего сельского в ней давно не осталось.

Обрадовался визитер, что попал именно туда, куда надо. Говорит:

— Ну, так я сейчас как раз самый сельский парень и есть! С тех пор как меня из Москвы поперли, а потом и из Караганды — молодая жена с дураками родственниками, так я по сельской местности и шатаюсь… А я ее, жены-то своей неотесанной, в два раза старше был: мне — тридцать два, а ей шестнадцать. Каково? И еще ребеночек пищит… «Ну ладно, — говорю, — мне ваш Карлаг даром не нужен! Нашли дурака…»

Вернулся вначале в Чебоксары, а потом и в деревню перебрался, к матери и к брату Ивану под крыло… Иван-то скотником работает… Так что в деревне пока осел… А какая разница, где на пеньке сидеть? Главное — чтоб видеть далеко. Правильно? Вот и решил я, пока то да се, Москву посетить. Старость меня дома не застанет… — сам усмехается, мнет в руке негустую черную бороду. — Я — Илья Гребенкин. Не слыхали?

Стали вспоминать, жать плечами… Потом кто-то хлопнул себя по лбу!

— Это не тот ли Гребенкин, который в ЦДЛе выступал, открывал сезон?

— Я. Точно, — обрадовался Гребенкин. — В 1988 году. На следующее утро радио «Свободная Европа» передало: «Перестройка в России началась с того, что новый сезон в ЦДЛ открывал голый мужик». — Он потер ладони и улыбнулся самодовольно, воспоминания для него были самые сладостные: — Да-а… Были времена… Я в ЦДЛ как в баню приходил, чечетку бил в голом виде… Сейчас каждый дурак мудями потрясет, а тогда это — супер было, подвиг Александра Матросова…

Это действительно Илья Гребенкин знаменитый писатель фантаст оказался. Приехал из Чувашии в очередной раз покорить столицу, удивить и ужаснуть ее своим творчеством, на колени поставить. Чтоб не очень-то московские нос задирали.

А одет по-простому, без пижонства: в выгоревшей футболке с разводами от каторжного писательского труда, на плечах — пиджак замшевый со значком «Почетный донор» на лацкане, в джинсах и кедах без шнурков на босу ногу… А что? На дворе — лето… А так — очень даже хорошо, ветром продувает и париться не надо… А сам по-прежнему бодр, весел, даже слегка надменен.