Затем разразилась война[104]. Конечно, молодой идиот вбил себе в голову, что перед уходом на фронт он непременно должен жениться. Но тут-то из-за своей благородной щепетильности он сделался игрушкой в чьих-то руках. Его внимание обратили на то, что, если он вернется калекой, это будет слишком несправедливо к молодой девушке. Нимало не раздумывая, в приступе неистового самоотречения он освободил девушку от всех обязательств. Честно сказать, это меня порадовало, хотя средства достижения такого результата мне претили, и сам я руки к этому не приложил.
Питер блестяще показал себя во Франции, он был хорошим офицером, и все его любили. Затем, приехав в отпуск в звании капитана, он обнаружил, что девушка вышла замуж за беспутного повесу, некоего майора N, за которым она ухаживала в госпитале и который в обращении с женщинами руководствовался правилом: хватай быстро — держи крепко. Для Питера это был жестокий удар, потому что девушке не хватило смелости предупредить его заранее. Прослышав о его приезде, они спешно поженились, и вместо нежной встречи Питера ждало письмо с извещением о fait accompli[105] и напоминанием о том, что он сам предоставил ей свободу.
Должен сказать, Питер сразу же пришел ко мне и признался, что был настоящим дураком. «Прекрасно, — сказал я, — это тебе урок. Смотри, не сваляй дурака в других делах». Он вернулся на фронт, я уверен, с тайным намерением быть убитым, но все, чего он добился, — это был чин майора и орден «За безупречную службу», полученный им за несколько дерзких, хорошо организованных вылазок в тыл врага. В 1918 году под Кодри при разрыве мины его засыпало землей, что вызвало тяжелое нервное расстройство, на излечение которого ушло не менее двух лет. После этого он поселился на Пиккадилли с камердинером Бантером (бывшим его сержантом, глубоко преданным ему) и начал приходить в себя.
Не боюсь признаться, что я был почти готов к происшедшим в нем переменам. Он начисто утратил свою удивительную открытость, перестал доверять людям, не исключая меня и своей матери, усвоил фривольные манеры и выработал особое, снисходительное отношение к окружающим — одним словом, стал настоящим посмешищем. Он был богат и мог позволить себе все, что ему захочется. С некоторой долей злорадства я наблюдал, как пытались его заполучить послевоенные лондонские дамы. «Бедному Питеру вредно жить отшельником», — сказала одна пожилая матрона. «Мадам, — ответил я, — живи он так, это было бы ему только полезно». Нет, с этой стороны он меня не беспокоил. Но меня не могло не беспокоить то, что человек его способностей не имеет дела, которое занимало бы его ум, и я сказал ему об этом.
К 1921 году относится дело об эттенберийских изумрудах. Оно нигде не описано, однако наделало много шума даже в то бурное время. Суд над похитителями вызвал целую серию сенсационных разоблачений, но, пожалуй, самой большой сенсацией стало то, что в качестве главного свидетеля со стороны обвинения выступил лорд Питер Уимзи.
Это было больше, чем сенсация. Для опытного, знающего полицейского случай, о котором идет речь, я думаю, не представлял особых трудностей, но для «титулованного сыщика» — совсем другое дело. Джеральд был в ярости, но лично я не возражал — лишь бы Питер чем-нибудь занялся. Мне показалось, что эта работа доставляет ему удовольствие, и, кроме того, мне понравился человек из Скотланд Ярда, с которым он познакомился в ходе расследования: Чарлз Паркер, спокойный, разумный, благовоспитанный, друг и зять Питера. У него было ценное качество — он хорошо относился к людям, не пытаясь влезть к ним в душу.
Меня беспокоило только то, что для Питера это занятие стало больше, чем хобби (если джентльмену вообще полагается иметь таковое). Нельзя же вешать убийц для собственного развлечения. Интеллект Питера намного превосходил возможности его нервной системы, и я уже стал опасаться, как бы это не кончилось для него плохо, потом что по окончании каждого дела к нему возвращались ночные кошмары, и он снова страдал от последствий контузии. И вдруг Джеральду, именно Джеральду, этому величайшему болвану, в самом разгаре его инвектив[106] по поводу деградации Питера и «неподобающей» его пложению полицейской деятельности, было предъявлено обвинение в убийстве. Он предстал перед судом Палаты лордов, и, естественно, все действия Питера подробно освещались в печати, что обратило все клеветнические измышления в его адрес просто в неудавшуюся шутку.