На пятую Аю уже увезли.
Но увезли ее не одну. Весной у Аи родилась девочка, тихая и печальная, с огромными глазками, очень похожая на своего отца, того человека в белом.
А все дело в том, что Ая не успела сказать ему своего адреса, она не знала, что родители, всполошенные ее отсутствием каждую ночь, поменяли билеты на самолет с большими затратами, чтобы спасти свою девочку от этой бешеной любви.
Спасли, увезли, плакали, говорили, что дед умирает и просит приехать, он кричит, не сторожить же мне ее с ружьем! Он что-то заподозрил и звонил чуть ли не каждые полчаса.
Увозя Аю, родители твердили, что потом мы вернемся, скоро, очень скоро. Только успокоим деда, он же старенький, волнуется.
Правда и то, что дед кричал эти слова про ружье уже много лет — сначала по поводу своей жены, потом по поводу дочери и вот теперь по поводу внучки. Поскольку все они были, по его мнению, несравненные красавицы и их надо было охранять именно с оружием в руках.
Но дед действительно плохо себя чувствовал (вот уже десять лет) и не любил оставаться дома один.
Конечно, они больше не вернулись в тот городок у моря.
Как будто бы у семьи не нашлось больше денег снова туда ехать, да и снять жилье уже было невозможно — ту квартирку они заказали заранее, за полгода.
Так они объясняли — и рассчитывали, что девочка утешится, найдет себе мужа, и все пойдет как полагается.
Самое главное, что она даже не знала полного имени своего мужа — Ая так его называла, мой муж. Как будто бы его величали Микки, Мик.
Той зимой она удрала из дома, специально приезжала одна в этот городок, заняла денег у двоюродной тетки и по секрету поехала.
И ходила, ходила по скользким, залитым дождем камням, особенно в семь вечера и в семь утра. И прикасалась к гробу святой девочки Эуфимии, своей ровесницы, которой было столько же лет, когда она погибла.
Ая тоже подумывала, а не умереть ли — тут это произошло бы очень быстро, высокий берег, ночь, скалы, море.
Но потом она все-таки вернулась домой к своим почерневшим от горя родителям и взбалмошному дедушке, которые плакали целую неделю, ничего не зная о судьбе своей девочки.
Дед, кстати, перестал разговаривать с внучкой — на целых два часа.
А ведь она даже не нарисовала бы лица своего любимого, забыла его напрочь!
Все дело в том, что Ая стеснялась тогда смотреть на него, а точнее сказать, даже боялась, как будто ее могла ударить молния от одного взгляда на его лицо.
Единственное, что Ая запомнила, это были часы Микки. Они отличались строгой красотой, стрелки их были четкие, старинные, золотые, и что-то странное в них было. Что-то магическое, притягивающее взгляд. Может быть, то, что они стояли — раз и навсегда застыли на цифре семь.
Ая однажды спросила, почему он их не заводит, и Микки ответил, что на семь часов ему была предсказана одна очень важная встреча, одна на всю жизнь. И с тех пор он ждет.
Это была точно не их встреча, они-то столкнулись в одиннадцать вечера. Поэтому-то Микки и не придавал их свиданиям слишком большого значения, он ждал всегда своего часа, семи утра, и не ложился спать до этого времени. А Ая убегала от него еще в темноте, не дожидаясь семи утра и надеясь, что родители уже спят.
Но все это было и прошло, и то, что для семьи Аи было трагедией, для нее самой оказалось счастьем.
Она все-таки закончила школу, потом художественное училище, стала художницей, дочка ее росла на редкость спокойным ребенком, единственно что — она всегда как будто чего-то ждала, ее огромные светлые глаза, глаза отца, светились надеждой, хотя ей было-то всего десять лет.
Имеется в виду, что ей исполнилось десять лет той весной, время прошло быстро, как ему и свойственно.
И мать решилась и повезла ее в городок у моря, в тот городок, что прилепился к скале и завершался храмом, где спала вечным сном святая Эуфимия, покровительница всех потерянных невест мира.
Ая заранее сняла маленькую квартиру в тесном переулке, в старинном доме на первом этаже, там негде было развернуться, но она работала прямо на тротуаре, на плетеной табуреточке, и затем приставляла свои произведения к каменной стене противоположного дома, в двух метрах от своей двери.
Это была как бы ее постоянная витрина на улице.
Ая ничего не ждала, никаких прибылей, она приветливо улыбалась всем проходящим людям, как будто это были посетители ее собственной персональной выставки, и она спокойно оставляла свои художества без присмотра, когда уходила с дочкой в ближайшую пиццерию или погулять перед сном.
Единственно что — она ни разу не повела свою десятилетнюю девочку наверх, к святой Эуфимии.