— А я и не знала, что вы тоже поете, господин Онгельт. И давно вы этим занимаетесь?
И пока он, справляясь с сердцебиением, воскликнул:
— Да — в общем так — с вашего позволения! — она, слегка кивнув, уже исчезла в переулке.
«Ну и дела!» — подумал он про себя и погрузился в мечты о будущем и впервые в жизни перепутал полушерстяную тесьму с чисто шерстяной.
Тем временем приближалась Пасха, и так как церковный хор должен был петь как в Страстную пятницу, так и в Пасхальное воскресенье, репетиций на этой неделе было больше обычного. Онгельт никогда не опаздывал и старался ничего не испортить; все относились к нему доброжелательно. Только Поль, казалось, была им недовольна, ему это было неприятно, поскольку она была единственная среди дам, к кому он питал полное доверие. И регулярным оставалось правило, что домой они всегда шли вместе. Хотя предложить себя в спутники Маргрет Дирламм всегда было его заветным желанием, он даже принял такое решение, но исполнить его у него не хватало мужества. И поэтому он шел рядом с Паулой. В первый раз они не обмолвились по дороге ни словом. В следующий раз Кирхер взяла его в оборот и спросила, почему он все время молчит — он что, боится ее?
— Нет, — выдавил он испуганно, — это нет — более того — определенно нет — напротив.
Она тихонько засмеялась и спросила:
— А как обстоят дела с пением? Вам это приносит радость?
— В общем, да — очень — так точно.
Она покачала головой и тихо сказала:
— С вами действительно невозможно разговаривать, господин Онгельт. Вы не даете внятного ответа.
Он беспомощно посмотрел на нее и произнес что-то нечленораздельное.
— Я не хотела сказать ничего плохого, — продолжала она. — Вы верите мне?
Он энергично закивал.
— Ну тогда дальше. Вы в самом деле не можете сказать ничего другого, кроме «как так», или «все-таки», или «с вашего разрешения» и тому подобной ерунды?
— Нет, как же, я могу, хотя — разумеется.
— Да, вот именно, что разумеется. Скажите, ведь по вечерам со своей матерью или теткой вы разговариваете нормально, разве нет? Так и сделайте это и со мной, и с другими людьми. Ведь можно вести вполне разумный диалог. Разве вам этого не хочется?
— Конечно, да, я хочу — определенно…
— Ну вот и хорошо, это разумно с вашей стороны. Теперь мы можем и поговорить. Мне надо вам кое-что сказать.
И она стала разговаривать с ним так, как он к этому не был приучен. Она спросила, что ему надо в церковном хоре, когда он не умеет петь, а те, кто там поет, все значительно моложе его. И разве он не замечает, что над ним иногда посмеиваются и тому подобное. И чем дольше содержание ее речей обескураживало его, тем сильнее он ощущал доброту и благожелательность в ее словах. Размягчившись, он колебался между холодным неприятием и сентиментальной благодарностью. Они уже дошли до дома Кирхеров. Паула протянула ему руку и сказала совершенно серьезно:
— Спокойной ночи, господин Онгельт, и не обижайтесь на меня. В следующий раз мы продолжим наш разговор, идет?
Сбитый с толку, шел он домой, и как бы ни было ему больно, когда он думал о ее разоблачениях по поводу него, тем не менее это было для него внове и утешало, что кто-то так по-дружески и так серьезно и доброжелательно разговаривал с ним.
По дороге домой после следующей репетиции ему уже удалось немного поговорить в довольно внятном стиле, примерно как дома с матерью, и благодаря этой удаче возросло его мужество и его доверие. На другой вечер он так расхрабрился, что попытался сделать признание, он даже почти решился произнести имя Дирламм, поскольку поверил в невозможное, что Паула, если она будет все знать, поможет ему. Но она не дала ему этого сделать. Она вдруг резко оборвала его попытки признания и сказала:
— Вы хотите жениться, так ведь? Это самое разумное, что вы можете сделать. Вы уже достигли нужного возраста.
— Возраста — да, уже, — произнес он печально. Но она только засмеялась, и он молча пошел домой, не получив утешения. В следующий раз он опять заговорил об этом своем намерении. Поль только возразила, что надо бы знать, на ком он хочет жениться; ясно только одно, что та роль, которую он играет в хоре, не поспособствует этому, потому что молодые девушки готовы принять в своем возлюбленном все, что угодно, только не то, что он смешон.
Душевные муки, в которые повергли его эти слова, несколько отступили на задний план в связи с волнением и подготовкой к Страстной пятнице, в которой Онгельт в первый раз должен был показаться на подиуме перед органом в составе хора. С особой тщательностью оделся он в это утро и пришел раньше назначенного времени в церковь в цилиндре, как настоящий франт. Когда ему указали его место, где он должен был стоять, он снова обратился к тому своему товарищу, который обещал ему помочь. Тот и в самом деле не забыл обещания и сделал знак органисту, а тот, ухмыляясь, принес небольшой ящик и поставил его на место, предназначенное для Онгельта, и попросил коротыша подняться на него, так что Онгельт тоже получил преимущества высокорослых теноров — мог все видеть и быть увиденным. Правда, стоять на ящике было делом не из легких, да и небезопасно: нужно было все время следить за равновесием, его даже пот прошиб при мысли, что он может свалиться с ящика, сломать ногу и оказаться у барьера, где стояли девушки, поскольку выступающая часть органа резко спускалась вниз уступами к нефу. Зато он имел удовольствие смотреть с головокружительно близкого расстояния на затылок Маргрет Дирламм. Когда пение и церковная служба закончились, он почувствовал себя совершенно обессиленным и сделал глубокий вдох, когда двери открылись и зазвонили колокола.