На третий день я все еще не знал, что делать, разве что опять поехать на поезде. И можно, конечно, сойти в Верисбюэле или отправиться дальше, это уж как получится. В полном беспокойстве пришел я на станцию и стал дожидаться поезда. Я сел в вагон, кондуктор приветливо поздоровался со мной, как со старым знакомым, и пробил мне в билете новую круглую дырочку, снова появился торговец скотом, а за окном проносились ставшие уже привычными пейзажи и картины, каждая из которых то сулила мне счастье, а то казалась зловещей предвестницей дурного.
Наконец мы прибыли, каким бы долгим ни казался мне путь, в Верисбюэль. Сердце у меня чуть не остановилось, когда я увидел на вокзале Гертруду в бежевом платьице и с большой сумкой в руках, а рядом с ней смотрителя и маленького мальчика и еще невысокого роста худенькую женщину — вероятно, ее мать. Обе они, мать и дочь, были одеты в дорожные платья, и у девушки были красные глаза и по щекам текли слезы.
Она чмокнула смотрителя в его рыжую бороду и села с матерью в поезд. Они вошли в мой вагон и заняли места совсем близко от меня. У меня не хватало смелости поднять глаза и взглянуть на нее, пока поезд не тронулся, она стояла теперь у открытого окна и махала рукой. И я мог ее рассмотреть и убедиться, что она действительно очень хороша собой. У нее были темно-каштановые волосы и такие же темные глаза, сквозь слезы прощания она уже снова улыбалась своим розовым ротиком, одарившим и меня в прошлый раз улыбкой. Она села и начала беспечно болтать с матерью; меня она не видела и, казалось, вообще меня не знает. Часть разговора я даже слышал, откуда заключил, что она действительно ее дочка, а потом она заговорила про какого-то Роберта и еще про своего мужа, и постепенно я понял, что она замужем и приезжала навестить стариков.
В Битрольфингене она исчезла с матерью в зале ожидания, причем для пассажиров второго класса, хотя они и ехали третьим, и тут мне пришло в голову, как часто я сердился, когда видел пассажиров третьего класса в зале ожидания для пассажиров второго класса. Но ведь она была дочкой железнодорожного служащего.
Когда я в следующий раз ехал тем же путем, со мной был мой чемодан, и я поехал дальше, в другое место. Свой сезонный билет я подарил хозяину, у которого снимал комнату. А потом пришли другие времена, я многое забыл из того, что пережил тогда, только не названия станций и не гвоздики на окнах. Я так и остался нецелованным, и даже если и стал за это время другим, то прекрасная Гертруда и мои безумные фантазии во время поездок на местном поезде не исчезли бесследно из моего сердца: они живут в тайниках моей души и нет-нет порой напоминают о себе и сегодня, навевая мечты о юношеской любви и о том истинном счастье, которое я испытал в те часы.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОН
Когда гимназист Мартин Хаберланд умер в возрасте семнадцати лет от воспаления легких, все с большим сожалением заговорили о нем и его многочисленных талантах, а также о том, как он был несчастлив — умер, не успев извлечь из талантов ни успеха, ни процентов с доходов, ни чистого капитала.
И это была правда, смерть красивого одаренного юноши очень огорчила и меня, и я с некоторым сожалением подумал: как невероятно много сосредоточено в мире таланта, если природа им так разбрасывается! Но природе все равно, что мы о ней думаем, а что касается таланта, то его и в самом деле имеется в таком избытке, что у наших художников скоро будут одни только коллеги и не будет зрителей.
С другой стороны, я не могу не сожалеть о смерти юноши в том смысле, что ему самому был нанесен огромный ущерб и он был лишен всего самого лучшего и прекрасного, что было предначертано только ему.
Кто был счастлив и здоров в семнадцать лет и у кого были хорошие родители, тот уже в большинстве случаев прожил лучшую часть своей жизни, и если его жизнь закончилась так рано и от недостатка великой скорби и ярких впечатлений и дикого образа жизни не стала частью симфонии Бетховена, то она, может быть, станет еще камерной музыкой Гайдна, а ведь такого про многие человеческие жизни не скажешь.
В случае Хаберланда я в этом абсолютно уверен. Молодой человек действительно пережил самые прекрасные моменты, какие ему было суждено пережить; он уловил несколько тактов неземной музыки, так его смерть стала неизбежной, потому что никакая жизнь не может быть после этого ничем другим, кроме как диссонансом. А то, что ученик пережил свое счастье во сне, вовсе не умаляет ценности этого, потому что многие люди проживают сны ярче, чем жизнь.