На второй день болезни, за три дня до смерти, гимназист при начавшейся лихорадке увидел следующий сон.
Его отец положил ему на плечо руку и сказал: «Я хорошо понимаю, что ты не можешь многому у нас научиться. Ты станешь великим и доброжелательным человеком и познаешь особенно большое счастье, какого нельзя получить дома, в родительском гнезде. Послушай меня: тебе надо сейчас преодолеть сначала гору познания, потом совершить поступки, а затем встретить свою любовь и стать счастливым».
Пока отец произносил последние слова, его борода стала длиннее, а глаза больше, в какой-то момент он выглядел как древний король. Потом он поцеловал сына в лоб и велел ему идти, и сын пошел вниз по широкой красивой лестнице, какие бывают во дворцах, и когда он шел уже по улице и собрался покинуть их городок, он повстречал свою мать, и она воскликнула: «Как же, Мартин, ты хочешь уйти, даже не попрощавшись со мной?» Он смущенно посмотрел на нее и постыдился сказать, он думал, что уже давно умер, потому что видел ее перед собой живой, и она была моложе и красивее, чем он помнил ее, да, в ней было даже что-то девичье, так что он, когда она его поцеловала, покраснел и не ответил ей поцелуем. Она посмотрела ему в глаза ясным небесным взглядом, который вошел в него словно свет, и кивнула ему, когда он, смущенный, пошел торопливо дальше.
За городом он без всякого удивления увидел вместо проселочной дороги и долины с дубовой рощей раскинувшуюся перед ним морскую гавань, где стоял большой старомодный корабль с рыжими парусами, поднимавшимися к золотистому небу, как на самой его любимой картине Клода Лоррена, и где вскоре после горы познания он сам взойдет на корабль.
Корабль и золотистое небо, однако, незаметно исчезли из видимости, и через некоторое время гимназист Хаберланд, проснувшись, оказался на проселочной дороге, уже далеко от дома, и шел он к горе, которая полыхала вдали алым закатом и никак не приближалась к нему, хотя он шел уже очень долго. На его счастье, рядом с ним шагал профессор Зайдлер, он на правах старшего сказал ему: «Здесь не подходит никакая другая конструкция, кроме ablativus absolutus[37], только с его помощью мы сможем неожиданно оказаться medias in res»[38]. Он последовал этому совету и вскоре вспомнил, что такое ablativus absolutus, который некоторым образом заключал в себе все его прошлое и прошлое мира и вообще с любым видом прошлого так основательно разбирался, что все светлело от настоящего и будущего. И тут он вдруг уже оказался на горе, а рядом с ним и профессор Зайдлер, и он неожиданно обратился к нему на ты, и Хаберланд точно так же отвечал профессору, и тот открылся ему, сказав, что он, собственно, его отец, и пока он это говорил, он делался все больше похож на его отца, и любовь к отцу и любовь к науке слились в душе гимназиста и стали от этого крепче и прекраснее, и пока он сидел и предавался думам и был окружен сплошь удивительными предчувствиями, его отец сказал: «Так, а теперь оглянись вокруг!»
Вокруг царила несказанная прозрачность, все в мире было в лучшем порядке и ясно как божий день; он абсолютно понял, почему его мать умерла и в то же время была жива; он понял до глубины души, почему люди так разнятся по внешнему виду, своим традициям и языкам и в то же время одинаковы по сути и близки как братья; он понял боль и нищету и внешнюю безобразность как нечто необходимое и желанное Богу или нужное для того, чтобы всем стать прекрасными и просветленными и громко говорить о порядке и радости мира. И прежде чем он окончательно разобрался в том, что находится на горе познания и становится мудрее, он почувствовал себя призванным действовать, и хотя вот уже два года он раздумывал о разных профессиях, но так и не решился ни на одну, он понял сейчас четко и твердо, что станет строителем, и было прекрасно это осознавать и больше не терзаться сомнениями.
Вскоре кругом все было покрыто белым и серым камнем, валялись балки и стояли машины, было много людей, и они не знали, что и как делать, а он показывал им, и объяснял, и командовал, держал в руках планы, и достаточно ему было махнуть или указать рукой, как люди уже бежали и были счастливы выполнять разумную работу, они поднимали камни и толкали перед собой тачки, укладывали балки и обтесывали каменные глыбы, и каждая рука, каждый взгляд подчинялись воле строителя. Дом быстро строился и превратился во дворец, возвещавший полями фронтонов и вестибюлями, дворами и сводчатыми окнами естественную, простую, радостную красоту, и было ясно, что, стоит только построить еще несколько таких сооружений, и нищета, и страдания, недовольство и раздражение исчезнут с лица земли.