— Там все лгут! — горячился он, размахивая руками. — Нельзя сводить жизнь к карьере, а любовь… — и, не договорив, краснел.
— Вас никто не любит, вот вы такой и желчный, — показывала ему язык сестра.
Подозреваю, он — девственник.
Сегодня была у него. Ипполит, как воробей, забившийся под крышу, живёт в коммуналке, переделанной из чердака. Обстановка у него спартанская, по углам, как провинившиеся дети, стоят перевязанные в стопки книги, а на подоконнике чахнут кактусы. Занавесок нет, и заблудившаяся муха лениво снуёт по пыльному стеклу.
Ипполит предложил мне стул, а сам опустился на кровать, взвизгнувшую, будто кошка, которой прищемили хвост.
«Вот так и живу…» — развёл он руками, выдавив виноватую улыбку. Но было видно, что он не замечает окружающего.
Он такой умный. Даже слишком. По-моему, подруга попросту от него избавилась.
Ипполит прислонился к стене, и пружины опять заскрипели, как зубы разгневанного великана. Воображаю, как ночами он слушает их, лёжа на кровати в тапочках, когда, скрестив колени, читает все эти бесконечные талмуды.
Одеяло у него жидкое и засалено до дыр, а подушка такая тощая, что он подкладывает вниз свёрнутую тужурку.
Бедный Ипполит! Я выдержала с час, а потом уволокла его на улицу — под короткое осеннее солнце и жёлтую листву.
Сама не знаю, как оказалась в постели с N. Наверно, Фрейд прав, нами правит подсознание, оттого мы, бабы, такие дуры. Думаем бог знает чем. Спинным мозгом, наверное. А N теперь не отвяжется. Но — жамэ, как говорят французы.
Ипполит ужасно старомоден. «Вам бы ещё пенсне», — на правах избалованной девушки издевалась я. Он начинал оправдываться, размахивая руками, как ветряная мельница. Я не разбиралась во всех его теориях, но, по-моему, он хочет счастья человечеству, в которое не верит. Рядом с ним чувствуешь себя грязной и порочной. Наверно, такая и есть. Теперь понимаю подругу: «Ты мне зеркальце скажи, да всю правду доложи…»
А кому нужна правда?
N богат. До неприличия. У него дорогой дом и шофёр с лицом итальянского мафиози. Но вышколен — лишнего слова не проронит.
N знает, что с ним скучно, оттого водит меня по ресторанам с балаганной музыкой и сорит деньгами.
Интересно, сколько ему? «Я уже в том возрасте, — отшучивается он, — когда про возраст лучше забыть».
Что ж, седина в бороду.
Вчера ходили в гости. Ипполит понравился. Хозяйка говорит: «Рыцарь без страха и упрёка!» И без будущего. Фу, какая я всё-таки меркантильная! А тут ещё N. Мать все уши прожужжала. Прямо бесприданница какая-то! Противно, вот возьму и выйду назло за Ипполита!
Впрочем, он не предлагает.
Сердитый, Ипполит делался смешным. «Смените гнев на милость», — картинно сложив руки, отвешивала я поклон. Или, передразнивая, вытягивала палец, произносила с деланным трагизмом: «И если ты даже в землю на три метра видишь, а себя не видишь — крот ты распоследний, котёнок слепой!» Получалось почти библейское. Но Ипполит оставался серьёзен и только лохматил волосы огромной пятернёй.
Надо же — накаркала. Ипполита прорвало. «Ты пойми, — тряс он меня за плечи, — без тебя у меня ничего нет!» Странный, мы даже не целовались, а он руки просит…
Впрочем, из нас выйдет прекрасная пара: я — дура, он — сумасшедший!
Господи, опять просидела полдня на краю ванной, пока мать не начала стучаться — считала прилипшие ко дну пузырьки. Они невозмутимы, как далай-лама. Потом смотрела в зеркало, а оттуда — чужое лицо. У меня такое бывает, перечитываешь дневник, а он — будто в переводе.
Мать говорит — депрессия.
А N играет на сострадании. Признался, что в детстве получал множество пощёчин. Видно, от этого у него появилась привычка ощупывать лицо толстыми, как сардельки, пальцами.
Но мне его не жаль. Представляю, как в своём кругу он бьёт себя в грудь, раздуваясь, как петух: «Я сам себя сделал, слышите, сам!»
Всё утро слушала лекцию Ипполита. Мы с ним то на «ты», то на «вы».
— Как вы не понимаете, — горячился он, — сегодня либо мир растворит Америку, либо сам станет Америкой.
Мужчины все одинаковые — забивают голову бог знает чем.
— А зачем об этом думать? — улыбнулась я. — Сами же говорили про клеточки.
Он осёкся.
— Вы наверно и газеты читаете, — добивала я.
Не зная, куда себя деть, он стал перебирать карточки в альбоме. Я разгладила его взъерошенные волосы и, нагнувшись, поцеловала.
Ипполит большой ребёнок, и у меня бывают к нему приливы материнской нежности.