— Кто ставит на орла, кто на решку? Подходи — подстрижём, побреем, усы пригладим, карманы набьём — за пивом пойдём!
И всё же вскоре в квартире Михаила Ивановича полиция произвела обыск. Запрещённого ничего не нашли, но за принадлежность к социал-демократической партии его арестовали.
В ссылке
На севере, в Олонецкой губернии, февральские снежные метели застилают все дороги и стежки, а иногда заносят и дома по самые кровли. Среди густых лесов, гудящих на порывистом ветру, найти селение Мяндусельги можно только по печным трубам, из которых поутру идёт густой дым.
Полицейский урядник из пожилых казаков, натянув поводья, остановил рыжую костистую лошадь и, оглядев ссыльных, заявил:
— По повелению государя-императора здесь вам придётся…— он хотел произнести что-то величественное, да, вспомнив, как по дороге конвоируемые досаждали ему революционными песнями, закончил: — Тут вам придётся, поджав хвосты, повыть волком. Ну, а весной, когда вскроются озёра, покукуете…
Он довольно покрутил заиндевевший ус, набросил на голову башлык и ускакал.
Разные были люди среди ссыльных, по-разному и устраивались.
Михаил Калинин нанялся в старенькую деревянную кузницу молотобойцем, чтобы хоть вдоволь греться у горна.
Кузнец Филипп Корнеевич, по прозвищу Корень, хозяин этой немудрящей мастерской, только что плечист, бородат да норовист, мастер же плохой. Надо, не надо, кричал:
— Давай, давай навешивай! Поднимай молот повыше, небось сила есть!
— А это всё равно ни к чему,— отвечал Калинин.— Поковка не прогрелась: вязкости нет. Металл в горне только засветился, а вы уже кладёте на наковальню.
Филипп Корень сморкался, тёр багровый нос.
— А как надо?
— А так: спелую вишню держали когда-нибудь на ладони? Так вот, по цвету этой ягоды и познаётся железо под молотом.
— Ишь ты, ягода! — Хозяин почесал в затылке под бараньей шапкой.— Подержу на огне и подольше, только ты молотом ладь.
— Продержите добела — металл искрошится.
Филипп Корень растерялся.
— А ну, стань на моё место.
Калинин передал ему пудовый молот, подался к горну. Переворошил уголь, пустил мехи. По профессии он токарь, но и кузнечное дело ему было знакомо. Как только довёл брусок железа до цвета «вишенки», сердце забилось в груди, заиграло: враз посыпались во все стороны искры.
Хозяин для спорости дела отдал подручному свой кожаный фартук.
— Не видя тебя на деле, я сулил в месяц трёшник, а увидел — с полтиной положу,— сказал он.— Работай на доброе здоровье, а я пройдусь до чайной.
Другим днём, придя на работу, Филипп Корень, крестясь, отвесил несколько поклонов на восходящее солнце.
— А ты что же, неверующий? — спросил он Калинина, любившего перед началом дела покурить.
— Давно не верю. С детства…
— Вот таких бог и наказывает. Нанял тебя, а не спросил: откуда ты, коль не тайна?
— Не тайна. Из Питера, путиловец.
— А-а-а, понятно…— протянул хозяин.— Не ты первый, не ты последний в наших краях.
— Может быть, и последний. Как сказать… Времена меняются…
Филипп Корень, насупив густые брови, сверкнул глазами на Калинина.
— Выходит, мастер-то с душком и щетинкой?
— Какой есть.
— Уходи от меня. По лету тут крестьяне будут из соседних деревень с лемехами да с ошиновкой колёс, а ты им, чего доброго, про царя да про нашего брата… Пока дело далеко не зашло, расстанемся подобру-поздорову.
— Оседать я здесь не собираюсь, Филипп Корнеевич. Расстанемся так расстанемся.
Хозяин сходил в чайную, выпил. Придя оттуда и увидев Калинина с дорожным мешком, изменил своё решение, стал удерживать:
— Заказ тут мне перепадает от купца одного… С завитушками решётку сделать на могилу его супруги. Прошлым годом почила.
— Сколько с него берёте?
— Это моё хозяйское дело. Хоть бы две красненьких.
— Пополам — тогда останусь.
Филипп Корень поперхнулся.
— Куда же ссыльному такие деньги! Мне вон кузницу бы перестроить.