— А у меня семья осталась на родине без помощника.
Хозяин покряхтел и согласился.
Работали, не отходя от горна. Мехи беспрерывно дышали на огонь. Калинин то и дело бросал горячее железо на наковальню, а Филипп Корень ладил пудовым молотом. Слышалось далеко, будто приговаривал кто-то: «Так и надо, так и надо, так и надо, так и надо!..»
На улице холодно, однако тому и другому приходилось утирать с лица пот. Вздрагивали стены кровли, только чурбан под наковальней, врытый в землю, стоял насмерть. Отлаженные на полукруг детали одна за другой переносились в огромный чан с водой и там, как бы сердясь, шипели. Трубы набивали песком, а затем накаливали, чтобы при гнутье не было трещин.
А как только решётка с завитушками была поставлена, Калинин простился со здешними крестьянами и ушёл из Мяндусельги в городок Повенец.
Повенец — свету конец
— Важный квартирант у меня будет. Из Питера,— говорила соседям хлопотливая Авдотья Родионовна Юшкова.— Жильца, милые, ещё в глаза не видела, а деньги за постой уж получила.
Хозяйка побелила печь, помыла пол, постелила тряпичные полосатые дорожки. На окна повесила ситцевые занавески.
Прибыл питерец сюда в весеннюю распутицу, измучившийся, простудившийся, с резкой болью в сердце.
Это был Михаил Иванович Калинин.
Первые дни он лежал в постели и слушал товарищей, отбывавших ссылку в Повенце по второму и третьему году.
— Камня и воды здесь много, а хлеба мало. Питается народ рыбой да загнившей от сырости картошкой. На праздник к обеду заяц-беляк, вот и всё. Кругом озера, болота и глухие топкие леса. Одним словом, стреножены мы. Не зря говорят: «Повенец — свету конец».
Приподнимаясь в постели, Калинин со свойственной ему горячностью возражал:
— Надо одно понять: мы борцы за рабочее дело. И куда бы нас ни загнали, в каких бы условиях мы ни оказались, не сдаваться. Революция не за горами. На наше место стали другие. А мы отсюда, издалека, должны помогать им.
— Бежать надо, Михаил Иванович,— советовали друзья.
— Кто может — бегите. Но об этом не говорите вслух. Полицейских и здесь не меньше.
В дом вошла соседская девочка Любаша, быстрая, проворная, успевшая за какие-нибудь минуты сбегать в лавку за спичками и махоркой.
— Вот спасибо,— смягчившись, сказал Калинин.— А у меня книжка для тебя, Любаша, есть. Про царевну-лягушку.
Девочка от книжки отказалась:
— Буковки я знаю, а читать не умею.
— Грех невелик, я тебя научу. Каждый день по часочку будем сидеть над букварём и задачником.
Хозяйка, услышав такой разговор, обрадовалась:
— Коль обучите грамоте, то-то её мать будет вам благодарна! И Люба ходила бы в школу, да нет шубки и валенок.
Своим друзьям Калинин указывал:
— Видите, везде дело найдётся. Вот для них и надо жить, трудиться.
Грамота девочке давалась нелегко. В двенадцать лет она уже умела скроить платье, шила себе и бабушке, а вот буквы, вырезанные из картона, сложить в слова никак не могла. С цифрами легче: прибавлять и вычитать помогали пальцы.
Дом Юшковой довольно часто навещали полицейские. Всё вынюхивали:
— Фатерщик у тебя, Авдотья, на этот раз особенный. Платит небось большие деньги?
— Платит. А как же не платить! На то ведь и живу да детей поднимаю. Немало у меня их.
Полицейские ходили по всему дому, сминая грязными сапогами тряпичные дорожки.
— Чистенько. Книжки на полках.
— Ну, а как же? Книжку на пол не бросишь…
Они садились на широкие табуреты, выспрашивали:
— О чём тут ссыльные балакают? Помнишь уговор? В участок должна давать сведения.
— Неграмотна.
— Соседи передают: много у Калинина дружков. Часто собираются, поют…
— Петь поют.
— А что поют, псалмы небось?
— Не разберусь. Неграмотна.
— То-то вот, лучше бы они не пели, а пили. Когда придёт?
— За ним время.
Полицейские, сидя на табуретках, ждали. А Любаша, прошмыгнув в калитку огорода, бежала на речку Повенчанку или на «Польскую горку». Она находила там Михаила Ивановича и сообщала ему всё.
— Пусть подождут. Время их оплачивается государственной казной.
…Дни текли хмурые, тоскливые. Просыпался Калинин раньше всех. Пилил и колол дрова во дворе за домом. В одно такое утро к дому подошли трое молодых солдат в коротких шинелях и суконных картузах.
Хозяйка, вытирая руки о фартук, вышла к ним на крыльцо. Встретила как старых знакомых, но заговорила неласково: