Он отправился наверх, навестить спящих детей, в надежде убить так еще полчаса. Но, снова спустившись в кухню, обнаружил, что прошло всего пять минут. Отказавшись от бурбона, чтобы не захмелеть, он попытался разозлиться. Было бы недурно расколотить стакан, но убирать все равно пришлось бы ему самому, поэтому пустой стакан остался цел. Ему всегда было трудно рассердиться. Еще ребенком он понял, что сердиться не на кого, вокруг него только усталые люди, старающиеся сделать приятное, спящие и бодрствующие добрые сердца, завернутые во вселенную, которая, судя по присущим ей красотам и заразному воздуху свободы, тоже как будто имела самые благие намерения. Чтобы ускорить течение времени, он попытался заплакать, но получились только смехотворно сухие слезы человека, томящегося в одиночестве. Чтобы не разбудить детей, он вышел наружу, на задний двор. Сквозь сбросившие листву кусты он смотрел, как несутся домой машины со встреч, из кино, со свиданий. Он воображал, что в этот раз узнает фары ее автомобиля, прежде чем она свернет к дому. Но двор по-прежнему тонул в темноте. Движение ослабевало. Он вернулся в дом. Часы на кухне показывали одиннадцать тридцать пять. Он подошел к телефону, долго на него смотрел, удивленный связанной с этим аппаратом трудностью, невидимым замком, неподвластным его пальцам. И за этими мыслями пропустил появление машины Джоан. Когда он поднял глаза, она уже шла к нему под кленом, оставив в темноте остывающий автомобиль. На ней было белое пальто. Он открыл кухонную дверь для приветствия, но побуждение обнять ее, приголубить, как сердце, совершившее круг и вернувшееся на место, вдруг показалось нелепым, картинным и никчемным, настолько его обезоруживала ее естественность.
— Как все прошло? — спросил он.
Она ответила стоном.
Обоим страшно трудно давалась каждая фраза. Это была настоящая агония!
— Бедняжки! Бедная Джоан! — Он вспомнил, как агонизировал сам. — Ты обещала вернуться к одиннадцати.
Она сняла в кухне пальто и бросила его на табурет.
— Знаю, но встать и уехать было бы слишком грубо, они оба так добры, просто источают любовь. Ты не представляешь мое огорчение. Но на них невозможно сердиться.
С горящим лицом, с сияющим глазами она бросилась к стойке, где ее ждал бурбон.
— Можешь сердиться на меня, — предложил он.
— Я слишком устала. Даже не знаю, что подумать. Они такие ласковые! Он не зол на тебя, ей не приходит в голову, за что мне злиться на нее. Может быть, я сошла с ума? Налей мне выпить.
Она плюхнулась на кухонный табурет, прямо на свое пальто.
— Они похожи на моих родителей, — сказала она. — Верят в человеческое совершенство.
Он подал ей стакан и произнес:
— Она бы не позволила тебе сердиться.
Джоан пригубила и вздохнула. Она была как актриса только что со сцены, ее жесты еще отягощала театральная избыточность.
— Я ее спросила, как бы она себя чувствовала, и она ответила, что была бы рада, если бы я спала с ним, что ни с какой другой женщиной она его не представляет, что я была бы ее подарком, преподнесенным ему от любви. Она упорно называла меня лучшей подругой и все время повторяла это своим утешающим голосом. Сама я никогда не представляла, что она такая хорошая подруга. Весь год я чувствовала это напряжение между нами и теперь, конечно, знаю почему. Весь год она подступала ко мне с этим непонятным для меня проказливым высокомерием.
— Ты ей очень нравишься, мы много говорили о твоей реакции. Она ее боялась.
— Она твердила мне: «Разозлись!» — и из-за этого я, конечно, не могла на нее злиться. Этот ровный спокойный голос… Думаю, она не слышала ни одного моего слова. Я видела, как она сосредоточена на моих губах, а сама постоянно обдумывает свои дальнейшие слова. Она целый год вынашивала эти речи. У меня оголен каждый нерв, не наливай мне больше бурбона.