Когда-то, очень давно, меня любила настоящая баронесса. Ее звали Алевтина Ивановна Епифанская. Это была высокая, стройная женщина, тогда лет семидесяти, с пышной прической из совершенно седых волос, большими глазами с тонкими, пергаментными веками — когда-то голубыми, наверное, а при мне уж серыми, ласково глядящими через пенсне на шнурочке. Руки ее с длинными, тонкими пальцами всегда скрывались в вязаных перчатках с обнаженными последними фалангами пальцев: в Детской библиотеке им. Л. Н. Толстого на Полянке — старом деревянном скрипучем доме, было холодно даже летом.
Она любила меня, потому что своих детей у нее никогда не было, и я отвечал ей полной взаимностью, потому что дома мне не хватало того же самого чувства.
До революции у Епифанской была огромная библиотека, потом часть ее разворовали, а остальное она отдала после смерти мужа в нашу районную библиотеку.
Алевтина Ивановна бывала дома у нас, и я бывал у нее. Таким интересным казалось там все… а интереснее прочего — старинные альбомы с фотографиями на толстом картоне. На одной из них Алевтина Ивановна, совсем еще девочка, стояла с другой девочкой в длиннющей узкой юбке и белой блузке с кружевным воротником. Эта девочка была безумно красива.
Заподозрив мой нездоровый интерес к особи противоположного пола на шестьдесят с лишним лет старше меня, Алевтина Ивановна сказала как-то: «Это моя любимая подруга Катя. Мы вместе учились в гимназии. Она стала потом очень плохой женщиной». Я подумал, что она украла что-то, наверное. Но нет, не украла. «Она продавала себя», — пояснила Алевтина Ивановна. Этого я совершенно не мог понять. Но зато я увидел ее! Екатерина Владимировна жила в Столешниковом, но застал я ее дома у Алевтины Ивановны. Только лучше бы я никогда ее не видел…
Страшная, изможденная старуха с черными, глубоко ввалившимися глазами, почти совсем облысевшая, с ломаными гнилыми зубами… Я не мог, не хотел отождествлять ее с той чудной девочкой на фотографии… Позже, когда я уже школу закончил, я еще раз встретил Екатерину Владимировну, и она много чего рассказала. Я слушал ее, и мне казалось, что она говорит о ком-то другом — такой отстраненной она казалась тогда. И еще я видел, я понимал, что она с трудом верит, а может, и вовсе не верит в то, что это было когда-то с ней.
Екатерина Владимировна в устах своей подруги слыла «падшей» женщиной, что в моем восьмилетием представлении выглядело так: шла-шла старушка и навернулась, упала. Когда я из прирожденной вежливости осторожно осведомился, не больно ли Екатерина Владимировна тогда ударилась, Алевтина Ивановна отчего-то заплакала, а Екатерина Владимировна задумалась.
Вспомнил про них обеих, блуждая по старым московским переулкам по левую сторону от Цветного бульвара, если идти с Самотеков на Трубную. Я искал Малый Колосов переулок, славившийся в конце XIX века, да еще и в начале XX века, как самое злачное место среди всех московских притонов. Здесь бок о бок ютились публичные дома самого дурного пошиба, самые дешевые и самые грязные, в большинстве из которых не то что ванных комнат, а и уборных-то не было, и загулявшие клиенты бегали по нужде в темный даже днем, заваленный мусором двор в кое-как сколоченные «скворечники».
Не нашел я Малого Колосова. Сгинул во времени. Но одна старушка, сидевшая на скамеечке возле подъезда, неуверенно пояснила, что вот этот, Малый Сухаревский, вроде и был раньше Колосовым. Переулочек чистенький нынче, дома, насколько это возможно в наше нечистоплотное время, — тоже легонько намарафечены. Но, подозреваю, давнее прошлое таится в глубинах генов этих старых домов. Только разве расскажут они о себе…
Проституция в старой Москве всегда изживалась нещадно, особей женского пола, примечаемых издали, высушивали в каталажках и из столицы отправляли этапом. Публичные дома, о существовании которых было ведомо на всех этапах власти в городе, тайно бытовали в разных местах, как вот здесь, за Цветным. Впрочем, прятались заведения подобного рода только условно: со стороны улицы над каждым подъездом по вечерам и ночам горел красный фонарь. Городовые сюда, случалось, и заглядывали — свой куш сорвать, а не ради усмирения нравов — и мзду брали, полагать надо, в случае чего и натурой, хотя предпочитали монету.
Посещение дамы в относительно приличных домах обходилось клиенту в полтинник. Дорого-дешево? Кому как. За двугривенный тогда можно было пообедать с водкой в трактире. Время визита не ограничивалось: судя по состоянию клиента, дама сама решала, когда его выдворять — способен ли он еще на подвиги, и есть ли серебро в кошельке. Редкий случай, когда необобранным удавалось убраться отсюда.