Только в правление Елизаветы Петровны пыточное уложение стали смягчать и оставили только три «градуса» пыток: «Подъем на дыбу, подъем со стряскою без огня и со стряскою огонь, когда обвиняемого на виске сверх того веником или утюгом жгут».
И уж совсем ужали ассортимент предлагаемых пыток при Екатерине II. Умница императрица, давая свое заключение по делу князя Волынского, писала: «…Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточныя речи, ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит». Повелела: применение пыток значительно ограничить.
Отошли в прошлое выведывание подноготной с помощью спиц, забиваемых под ногти, перестали колесовать и вешать за ребра разбойников и неудачливых врачей, как делали еще при Петре I, и свинец расплавленный тоже теперь лить в рот перестали. Короче, легче стало дышать на дознаниях…
О пытках в застенках НКВД в тридцатые годы нам мало известно, точнее, ничего почти. Смертельные побои, изощренное испытание слепящим светом, жарой, холодом в тесной камере, где даже сесть нельзя, — это все по усмотрению и согласно фантазии ревностных исполнителей. Об изощренных орудиях пыток сведения вряд ли удастся найти, хотя и есть свидетельства о совершенно необычных способах пыток. Солженицын, к примеру, рассказывает, как одна гражданочка следователь любила иногда раздеться донага в запертом кабинете с подследственным и в таком виде выведывать у ошарашенного обвиняемого то, что ей было надо. Другая ее коллега приказывала разложить на полу «врага народа» и каблучком давила ему причинное место. С понятием давила, с вращением. Знала про мужское слабое место.
Отец моего школьного товарища в конце пятидесятых, вернувшись из заключения, рассказывал вполголоса — рано было еще в открытую говорить, как вырезали ему аппендицит в тюремной больнице. Наркоза не давали и резали по-простецки. Следователь, стоявший рядом с операционным столом, попутно задавал вопросы, на которые не сумел ранее получить нужных ответов.
Вот невольно и подумаешь, на все это оглядываясь: неужто и в самом деле правда да истина добываются лишь в мучениях, кровью… Так ведь технология эта кровавая нужна для убеждения самих истязателей. Это они себе втолковывают: вот она, правда, в смертельных мучениях выявленная. Теперь — дело ясное! Как бы не так! И ради чего тогда пытки все эти? Наказание — да, понятно, оно неминуемо должно следовать за преступлением, но пытки?
Знаю человека — теперь он контр-адмирал в отставке и живет в Доме на набережной, — который мальчишкой еще, до войны, обнаружил неподалеку от этого дома глубокий провал. Залезли в него, вооружившись свечами и фонарями, и увидели изогнутый подземный ход, ведущий под Москву-реку, к Кремлю. Мой знакомый осмотрительно не пошел дальше, а товарищи ему рассказывали, что пробирались под землей очень долго, мимо всяких костей и железа всякого и выбрались якобы на той стороне. Врали, скорее всего. А может, и нет. Не спросишь теперь. Нет теперь никого из тех давних мальчишек.
Главный архаровец жил на Пречистенке
Признаюсь: в детстве я слыл архаровцем. Не знал я, что определение сие означало, но по тону, каким произносила его моя бабушка, когда я выкаблучивал нечто этакое, можно было догадаться, что это не похвальба. А бабка и сама толком не знала. Если честно, то не более меня самого представляла.
И наконец в зрелом уж возрасте узнаю: был на исходе XVIII века в Москве военный губернатор Иван Петрович Архаров, славившийся отвагой, честностью и непримиримостью ко всякого рода преступлениям через закон. Полк его так и звали — архаровским, и всяк, в нем служивший, тоже прозывался архаровцем. За особую суровость, какая была у командира Ивана Петровича, генерала от инфантерии. И между прочим, приходившегося родным братом губернатору Москвы, а потом и Петербурга, знаменитейшему сыщику Николаю Петровичу Архарову. Вот такие знаменитые братья были.
Стою я теперь перед изумительным домом на Пречистенке, всего о двух этажах и вовсе не роскошным внешне, зато благородным, строгим, вызывающим невольное к себе уважение. Это и есть дом Ивана Петровича Архарова. Здесь жил он. Теперь в нем располагается Дом ученых. Беломраморная лестница, уютные залы, богатая лепнина, старая бронза и зеркала… Что и говорить, губернаторский дом.