Твоя мать обернется, раздосадованная, и бросит со злостью:
— Черт бы вас побрал, нечему еще капать!
К нам, почитателям ракии, присоседились пятеро общинских охранников со своим старшим. Те, что фашистскую власть от партизанов оберегали. Ты сам тогда в лесу скрывался. Так вот, старшой вылупил на твою мать глаза да говорит:
— Ладно, ладно, тебе лучше держать язык за зубами!
Пихнул я старшого в брюхо, ведь как никак мы пришли хлестать ракию на дармовщину.
Наконец закапало. Эх, лихо же мы наклюкались за каких-нибудь полчаса. Сидим друг против друга, тупо глядим и ни хрена не видим. Твоя мать, когда сообразила, что мы уже набрались под завязку, тихонько, без шума и пыли спровадила нас. Мы двинули, но перед уходом старшой наполнил одну сулею и сунул мне в руки. Куда идти допивать? Ясное дело — в управу. Не знаю, сколько времени тащились, толкаясь, как молодые бычки, пока, наконец, приползли. Шатаясь, ввалились во двор управы, а там петух в земле роется, клюет что попало. Старшой уставился на птицу.
— Чего этот бездельник в управу приперся?
— Отчего же ему не прийти, — отвечаю, — подметали плохо, есть чем поживиться.
Один из охранников аж подпрыгнул:
— Как это плохо подметали?!
— Так это плохо, — отвечает ему старшой. — Если б хорошо подмели, не нашлось бы тут ни зернышка, чисто было бы. Нечем было бы поживиться этому паршивцу!
— Он песок клюет, — объяснил я ему.
— Как бы не так, песок!
— Да песок же!
Старшой зашатался взад-вперед:
— Какой-такой песок, разве это еда?
— Раз клюет, значит, еда, — отозвался один из охранников и сделал шаг вперед, чтобы прогнать петуха. Но из этого ничего не вышло, так как ноги у него заплелись и он вспахал носом землю. Старшой заржал:
— Можешь своим свиным рылом покопаться в песочке, узнаешь, съедобный он или нет!
Тот ничего не ответил, лишь попытался с горем пополам подняться на ноги. Старшой приставил палец ко лбу.
— Если дело дошло до песка, значит, голод совсем припек этого фанфарона! Если мы оставим его на произвол судьбы, быть беде. Разве камнями насытишься?.. Джорго, я вижу у тебя из кармана торчит ломоть хлеба — швырни ему горсть крошек!
Я вытащил кусок хлеба, но тут меня потянуло за язык:
— Старшой, конечно, песок — это не еда, но и сухие крошки — не бог весть что! Давайте дадим ему ракийки хлебнуть, а?
— Дать-то можно, — ответил старшой, — только этот пройдоха пить не станет.
— Не откажется, — сказал я. — На то есть свой способ. — И капнул из сулеи на хлеб. Ломоть размяк, я его разломал на несколько кусков и швырнул петуху. Петух в момент кинулся подбирать, клюнул раз, другой и запросил добавки. При этом его перекосило, и он даже оперся на крыло. Потом качнулся вперед, зарываясь клювом в землю, потом назад, садясь как пес на хвост. И кукарекает, бедолага, голосит без умолку. Старшой и охранники принялись ржать-никакого кино не надо. А мне, пока они хохотали, что-то цокнуло в голову. А что если напоить всех сельских петухов? По крайней мере, овчинка стоит выделки. Я же тебе говорил: если Джорго взялся за дело, доведет его до конца! Поведал я охранникам, что мне пришло на ум, а те завопили от восторга: «Ура, вперед на подвиги!» Село наше небольшое, сколько там в нем петухов наберется? Двинулись, как попы, по дворам. Люди в поле — на подворьях ни души. Случалось, какая-нибудь бабка заверещит, да кто ж ее слушал! Дело пьяное! За один час всех петухов перепоили. Что тут началось — вообразить трудно! На дворе светло, а петухи заливаются во всю глотку. Кукарекают, кто как горазд. Коли прислушаешься, усомнишься, петухи это или нечисть какая.
Хохотали мы до упаду, прикладываясь к ракии, а допивать сулею забрались в управу. Осталась ровно половина — остальное пошло петухам. Лакали так, что счет времени потеряли. В конце концов все гуляки вместе со старшим и охранниками свалились на пол. Один я остался на ногах, но сказал себе: «Ну-ка, Джорго, пора по домам!» Сказано — сделано, только первые шаги дались нелегко. Сделал шаг, а земля подо мной поднялась и круто вздыбилась. Я подставил руки, чтоб не завалиться назад. Попробовал встать — шлепнулся на руки, хорошо хоть через голову не перекувыркнулся. «Эх, земля, — говорю, — экая ты циркачка, но и Джорго не лыком шит!» Для верности продолжил путь на карачках. А петухи кукарекают, заливаются. Даже глотки надсадили.
Та-ак-то… Полз я, полз, пока добрался до дому, стало смеркаться. Люди возвращались с полей. Вполз я на свое подворье и говорю себе: «Слава богу, притащился вовремя, а то бы люди подняли на смех, стал бы посмешищем на все село!» Но мы предполагаем, а господь располагает. Пес, мой пес, не признал меня и вместо того, чтобы вильнуть хвостом, зарычал. Я приподнялся, хотел было крикнуть: «Пошел вон!» — но язык мой как чугуном налился — не повернешь. Слова человеческого исторгнуть из себя не мог, чтоб он меня узнал. И тут пришла мне в голову мысль. «Дай-ка я зарычу и хвостом вильну!» И зарычал! А собака вместо того, чтобы испугаться, еще пуще разъярилась. Разозлился я и снова зарычал. Тогда псина взяла и залаяла. Это еще больше меня разозлило — что делать, залаял и я в ответ. Стыдно вспомнить, словно соревновались, кто кого перелает. Тут в мою пьяную голову стукнуло: «Он только тогда угомонится, когда я его перегавкаю!» И заливаюсь что есть сил. Пес не остается в долгу, даже шерсть на спине вздыбилась.
Услышала все это жена, вышла из дому, глядит — чудеса да и только! Хотя она ко многому привыкла, не впервой ведь. Приходилось ей слышать, как я службу служил в церкви, плясал хоро[6], взявшись с хлопцами за уши, а как-то раз попробовал перепрыгнуть свою тень, но чтоб такое — бог миловал! С перепугу жена завопила. Джорго же не унимается, а сам думает: «Худо дело, надо бы все это в шутку превратить. Мол, принял я и решил подшутить над женушкой!» Стал лаять громче и потешно подпрыгивать. Тут жена еще жалостнее завопила. Люди услышали крики, кинулись к нам на двор. К тому же кукареканье петухов показалось им дурной приметой. Сельские псы сбежались на лай, и Джорго очутился в окружении стаи. Заметил я, что и люди собираются вокруг, и говорю себе: «Коли не удастся тебе все это обратить в шутку, станешь посмешищем на все село!» Как я уже говорил, если берусь за дело, то довожу его до конца. Так и тут — гавкал, пока хватило сил. И смешно подпрыгивал на карачках. Даже пытался подмигивать зевакам, мол, шутки шутить надумал — такие вот дела.
Продолжаю я этот цирк, а сам то и дело на людей поглядываю. У одних на лицах улыбка появляется, но какая-то странная. Другие же с перепугу окаменели. А жена моя руки ломает и голосит: «Люди, посмотрите, рехнулся мой Джорго!» Тогда откуда ни возьмись явилась твоя мать. Дай бог ей здоровья, растолковала, что к чему. «Не стоит, — говорит моей жене, — убиваться, твой Джорго в своем уме, только напился крепко. Из моего котла налакался сегодня вместе с охранниками». А одна бабка заверещала: «Точно, точно, надрались бесстыжие и поперлись по дворам поить петухов!» После слов матери твоей и той бабки все стало на места. Жена замолкла, люди покатились со смеху. Такого хохота давно никто не слыхал. До того момента все шло как положено. Но я подпрыгивал и лаял уж больно правдоподобно, и сельские собаки, кажись, расчувствовались, а одна из них даже вцепилась мне в рукав. Как бы ни был я пьян, все же взъерепенился, и кровь мне ударила в голову. Резко подскочив, я схватил пса за загривок. Он заскулил и кинулся наутек. Но это послужило другим псам как бы знаком, и они набросились на меня со всех сторон. Быстро бы расправились со мной, если б люди не принялись их отгонять.
Вызволяли меня, вызволяли, но где там, не все так просто. Я разозлился и уже мало что соображал, как был на карачках, так и ринулся на псов, чтобы дать им отпор. Вот когда началось посмешище. А этот, Цико-музыкант, знаешь его, надел мне на шею цепь и так повел к дому. Многие болтают, что когда пьяны, ничего не помнят. Может и так, но Джорго все помнит. И сейчас перед глазами стоит вся эта катавасия — начиная с котла с ракией и кончая тем, как Цико меня увел, а потом цепью привязал мою ногу к кровати. Все бы ничего, да потом стряслось самое ужасное. Когда я стоял привязанный, а на дворе покатывались со смеху люди и кукарекали петухи, вместо того чтобы замолкнуть, я продолжал лаять. И уже нет охоты, а лаю, как не в себе. И так гавкал, пока на меня не напала дрема и я не заснул. С тех пор как выпью ракии, начинаю лаять. Какая-то нечистая сила изнутри принуждает. А люди только того и ждут, вот и кличку прилепили — Джорго-Псина.