Та-ак-то… Ты спросишь, с чего это я потчую тебя этой бестолковой историей? Раз рассказываю, значит, есть на то причина. Как раз в то время, пока я с псами чуть не перегрызся, на сельскую маслобойню наведались трое партизан, набрали брынзы, сколько им требовалось, и ушли. Скажешь: «Ну и что из того?» Оно, конечно, так, да не совсем! Ты только прикинь, если б не лежали охранники мертвецки пьяные в управе, смогла бы эта троица так легко пробраться на сыроварню? Это раз, а во-вторых, если бы Джорго не напоил петухов и все село их не слушало, если б не затеял потасовку с собаками и за ним не наблюдали все от мала до велика, разве партизаны сделали бы свое дело? Не далось бы им все так легко! А они справились! Справились, потому как Джорго, как говорится, заткнул всему селу глаза и уши! Ведь правда же?
Слышишь, а вот коли хотя бы один из той троицы партизан дал мне справку о том, как все было, доброе дело бы мне сделал. Нечего тебе объяснять — сам понимаешь. А если человек головастый, то и от себя прибавит маленько. Может выйти так, что все это дело было нарочно организовано. Тогда уж и говорить не о чем.
Слышишь, я и тебя хотел спросить, только отвечай как на духу! Ходят слухи, что ты был среди тех троих. Ежели так, не скрывай, сниму перед тобой шляпу! Не был, говоришь? Точно не был? Эх, чего только ни придумают. А часом не знаешь, кто там был? И этого не знаешь? Черт, мать моя, женщина! Человек делает добро, а самому добра не достается. Пощечину бы мне дал — и то было бы не так обидно. Очень уж грустно! Дай-ка пожалую себя рюмашкой ракии! У-ух, эта не как нашенская бражка, режет и прямо в голову лупит. Еще одну, ведь человеку на одной ноге далеко не ускакать. Рюмки у тебя вместительные. Такими рюмками воду хлебать, а не это чудо. Гляди-ка, снова лай на меня напал. Тяв! Говорил я тебе, как хлебну ракии, сразу же гавкаю! Аф-ф! Ну, теперь не остановишь! Гав! Гав!
Смешно тебе! Выходит, надо мной смеешься! Что тут смешного? Что я лаю? А кто нынче не лает? Ничего, что причины другие, не ракия, но все равно лают. Знай, без гавканья мы — ничто. Если до сих пор я чего-то и добился для себя, то только с помощью лая. Ау! Смейся, смейся! Думаешь, тебе самому не приходилось лаять? Эх, лаешь, еще как, даже надрываешься. Не могу только точно сказать, зачем и на кого ты лаешь. Кажись, ты из тех, что месяцами о каравае бредят и захлебываются лаем, чтобы в рот скорей попал. Лай хоть год, твое дело. Да ты ж не один, имеются у тебя побратимы. Одни за хвостами своими гоняются. Другие на тени кидаются и от лая ничего не видят и не слышат. А есть и посуровее тебя и твоих побратимов. Этих не привадишь какой-либо пустяковиной. Одним подавай окорок, вот они и упражняются перед мясной лавкой. Другие ластятся к богачам, чтоб те знали, как их стерегут, ну и чтоб самим перепало. Иные заливаются, чтоб показать, что у них глотки луженые и лают они лучше всех, — тоже не без пользы! Гав! Находятся и такие, что только рычат или лишь хвостами машут или же выжидают да нападают молчком. Но даже и эти, как бы там ни было, а хоть один раз да гавкнут. Совсем без лая нельзя! Гав! Гав! Эх, встречались мне и такие, что ни на кого и ни за что голоса не поднимут. Зато на них лают. Тут уж лай — не лай, а тебя облают непременно. Смейся, смейся! Ты, кажись, совсем не петришь, куда мир катится. А вот мне все ясно!
Та-ак-то! А эту партизанскую троицу я еще разыщу! Найду их, даже если придется свинью в мечеть загнать! Надо только хорошо уяснить, за что и на кого каждый из них лает! Иначе не сообразишь, как лаять самому. Надо знать, на что можешь напороться. Ведь встречаются такие, что не лают, не рычат, ни хвостом не вертят, ни ноги не лижут, а воют. От злости ли воют, от тоски ли, от глупости ли, не могу сказать, но воют. Если и эта троица окажется такой, куда денешься — придется выть. Говорил же тебе: у Джорго, что сидит перед тобой, есть золотое правило: за дело взялся — доводи до конца. Только обязательно до конца доводи, говорю я тебе — другой дороги нет!
А теперь, будь здоров, прощай! Гав! Ау! Ау!
ШРАМ ЗА ДОБРОТУ
Симеону Султанову
Стрелка переместилась в красный сектор — двигатель перегрелся. Я притормозил. Надо было долить воды в радиатор, но село уже осталось за спиной. Виднелся только одинокий домик на пригорке. «Там обязательно должна быть вода», — подумал я и зашагал вверх по дороге. Тропинка привела меня к роднику со студеной водой. Я напился, наполнил бидон и уже собрался было возвращаться, как из дома вышел старик и обратился ко мне со словами:
— Ты, человече, видать не здешний?
— Здешний я, только в эти места раньше не забредал, — ответил я и присел у родника.
— Это видно, иначе бы непременно наткнулся на меня. Нашенские хлопцы где только ни бродили, а всегда моя хибара служила им перевалочным пунктом. Как видишь, особой красотой она не блещет, но для нас годится. Из лесу еще не вышел, а домик тут как тут. Отсюда и все село в низине видать. А ежели что не так, то как вышел из леса, так и обратно вошел. Удобно, лучше и не придумаешь. И гость валом валит. Кому ломоть хлеба, кому кусок брынзы, кому головешку для костра. Скажешь, ятак[7] как ятак — и все тут. Не так это просто: приходят к тебе ребята, чуть в обморок не валятся от голода. Чего им больше всего требуется? Доброты. Дед Илия это крепко усвоил. И тебе, дружище, скажу, нет ничего на свете выше доброты. Коли обо мне речь, то через разные вещи могу перескочить, через эту пустяковину — никак. Как упрусь в нее, в огонь готов лезть. С младенчества таков. Еще повивальная бабка сказала, что это на роду мне написано. Одни из парней, что приходили, погибли, другие живы и здоровы. Лишь о судьбе одного — жив ли, погиб ли — неведомо мне. А он мне был всех милей. Как тебя увидел, подумал, не он ли.
— Обознались, — сказал я и пожалел, что я — не тот парень, потому что на глазах у старика выступили слезы. После паузы добавил: — А что это был за парень?
Старик вздохнул.
— Что тебе сказать! Чудный паренек был!.. Постучался посреди ночи. Я отдернул занавеску, зажег керосинку и отодвинул засов.
— Добрый вечер, дедушка, — слышу голос снаружи.
А в темноте разве разглядишь, кто там? Подумал я, прикинул да шагнул в сторону, уступая ему путь. Гляжу — пацан лет двадцати. На плечах ранец, у пояса гранаты и патронташ. А худющий, хилый, как после великого поста. Просто не верилось, как он не надорвался таскать этот ранец в туристских ботинках на ногах. Раньше я его не встречал и сперва даже опешил с перепугу, а потом будто в шутку спросил:
— Ты меня, человече, сейчас убивать будешь ал и чуток погодишь?
Паренек присел на деревянный стул и едва заметно улыбнулся.
— Зачем, дед, мне тебя убивать, не такой ты человек. Дай мне немного хлеба, да и пойду я, ждет меня путь неблизкий.
«Если партизан, ладно, — подумал я, — а ежели переодетый жандарм, тогда пиши пропало». В то время жандармы рядились под партизан, проверку нам устраивали. Подумал я так, да куда денешься, голь на выдумки хитра, и говорю ему:
— Что-то ты, парень, смахиваешь на переодетого жандарма, но раз пришел с гранатами, я тебе хлеба дам.
Паренек снова усмехнулся.
— Переодетые жандармы, дед, потолще меня будут!
Дал я ему ломоть хлеба и кусок брынзы. Засунул он их в ранец и вышел на двор. Я снова прилег. Через некоторое время послышались выстрелы. «Эге, — думаю, — уж не с моим ли пареньком беда приключилась?» До утра глаз не сомкнул. Хотя в те годы выстрел можно было услышать так же часто, как, добрый день», но все равно было неспокойно.
Как только рассвело, я был уже на ногах. Как чесоточный побегал по двору — не с кем словом перемолвиться. Баба моя померла, а сын был в солдатах. Глянул на село — все спят. «Илийчо, — сказал я себе, — нечего топтаться на месте, ну-ка запряги кобылку да вези навоз в поле!» Был у меня один клин — если навозом не сдобришь, ничего не взойдет. Вывел я кобылу, запряг и подал телегу к навозной куче. Пока грузил, взошло солнце, от холода фиолетово-красное. Выехал на дорогу и начал спускаться вниз. Когда проезжал через село, все поглядывал, не поставил ли старший жандарм засаду, чтоб меня схватить. Но нет, никто мне и слова не сказал. Проехал последние дома, дорога пошла в гору. Видишь, какие мы горцы — только вверх да вниз. Ровного места не найдешь, чтоб турку толстозадому было где сесть. Кобыла копытами роет землю и тянет, что есть сил, аж лопается от усердия. Толкаю и я — хоть малая, но подмога. Уже Ущелье позади — жуткое место. Вон там, за теми скалами, виднеется. Коли сверзишься, конечная остановка будет у святого Петра.