Поезд тронулся, унося воспоминание о прекрасном преданном существе. Колеса отстукивали километры, а мы все что-то притихли, приумолкли, и у всех в глазах стояло это удивительное создание, которое даже после смерти хозяина продолжало хранить ему верность. У студентки на глазах блестели слезы.
А мне вспомнилось.
Во Львове, на знаменитом Лычаковском кладбище, есть скромный памятник. Ему много лет, стерлись надписи, выветрился, стал шершавым, позеленел камень, но, побеждая время, продолжает оставаться ясным и светлым смысл памятника.
Надгробная плита покрывает старинный, вросший в косогор склеп; на ней — бюст мужчины с удлиненным лицом, как у древних славян, в полустертых чертах угадывается мужественность и воля; обок, с двух сторон, две лежащие длинноухие собаки, похожие на пойнтеров. Изустное предание, передаваемое из поколения в поколение, повествует: когда окончил свой земной путь сей безвестный, две собаки продолжали ходить на его могилу, — и в конце концов их нашли тут мертвыми…
Каменные, они и поныне продолжают охранять его покой.
Ничего не сохранилось. Ни имени, ни прозвания. Кто он был? чем занимался? Неважно.
— Это был человек, — не отрывая задумчивого взгляда от бюста, негромко и отчетливо сказала сопровождавшая меня женщина, местная жительница. Ее слова запомнились мне.
Любят — человека, и старый осиротелый пес с потухшими, слезящимися глазами, с каждым оборотом колес все больше отдалявшийся от нас и тем не менее остававшийся с нами, был живым подтверждением этого. Любят — человека!
Человеком был полковник, владелец верного животного, потерявший на войне всех близких.
Человек — наш проводник. Мне стало стыдно, что я плохо думал о нем. В новом свете предстали передо мной и бравый, немного беспардонный вояка, изрядно надоевший за время пути со своим преферансом, и милая, славная черноглазая украинка студентка и другие, проявившие живое сочувствие к бездомному, одинокому псу. Если старый пес был олицетворением долга, не знающего компромиссов, то и люди понимали свой долг по отношению к живому существу!
А поезд продолжал отстукивать колесами, увозя грустную и прекрасную легенду-быль о преданном сердце бессловесного существа, над которым оказалась не властна даже смерть.
Потрясенные, мы продолжали молчать и думать каждый свое. Казалось, там, на станции с красными черепичными крышами, название которой мы даже не успели запомнить, осталась частичка каждого из нас. Мы будто потеряли кого-то очень дорогого и близкого. И так хотелось сейчас обогреть, приласкать животное, сказать ему доброе слово… Долго ли оно еще будет жить там? Сколько ему осталось?
Я представлял, как пес укладывается в своей холодной продуваемой конуре и ждет. Чего? А может, и не ждет. Ведь только люди живут надеждой, разумом, расчетом. Животное просто любит; и коль любит, отдается этому без остатка, такова его натура.
Любовь к человеку… Когда-то далекий пращур наш, еще не вышедший из полудикого состояния, которого мы уже не можем рассмотреть за дальностью веков, подарил хищному зверю первую ласку, первое человеческое тепло — и зверь ответил на это такой силой преданности, которая не перестает изумлять по сей день. Дряхлый, немощный пес показывал пример того, как надо любить.
Я думал о нем, а в памяти вставал длинный ряд таких же, как он: Фрам, угрюмый северный пес, вожак ездовой упряжки, похоронивший себя в ледяной пустыне, где остался его мертвый друг Георгий Седов; Бобби из Грейфрайерса, небольшой лохматый шотландский терьер, проживший годы на могиле старого пастуха; Кучи, пес из Варны, который, стоя на берегу моря по брюхо в воде, оплескиваемый солеными волнами, ежедневно ожидал своего пропавшего без вести хозяина-рыбака; «итальянец» Верный, в течение четырнадцати лет не пропустивший ни одного поезда, на котором, по его расчетам, должен был возвратиться его хозяин — машинист, убитый фашистской бомбой, — и подвиг собачьей души вырастал в нечто поистине беспредельное, величественное и гордое…
А колеса продолжали стучать, стучать…
Джек Лондон однажды записал:
«Самоотверженная и бескорыстная любовь зверя проникает в сердце того, кто испытал шаткую дружбу и призрачную верность человека…»
Не в укор вам, люди: задумайтесь над этими словами!
Он вернется
1
— Ну, до свидания, Джери. Приглядывай тут без меня за хозяйкой. Слушайся ее, зря не лай, но и себя в обиду не давай. Смотри, вернусь — спрошу с тебя, как ты тут охранял дом и наблюдал за порядком!
Так говорил хозяин Джери, присев на корточки перед собакой и ласково поцарапывая у нее за ушами. Слова были шутливы, но в тоне голоса звучала грустная нотка. Умный пес, не моргая, внимательно слушал хозяина, слегка вытягивая шею и осторожно принюхиваясь к его лицу, будто стараясь глубже вобрать его запахи, чтобы хватило надольше, сохранилось прочнее.
Алексей Батурин уходил на фронт, и Джери — большой черный дог с массивной головой и умными выразительными глазами — словно понимал серьезность момента. Он не проявлял обычного оживления и только все старался вникнуть в смысл слов. Рядом стояла жена Алексея, Вера, и, закусив губы, чтобы не разрыдаться, молча ждала конца этой сцены.
Алексей поднялся, легко вскинул за плечи вещевой мешок и, обняв жену, крепко поцеловал. Она прильнула к нему, как бы надеясь отдалить этим страшный час разлуки, удержать Алексея, но он осторожно разнял ее руки, мягко отстранил от себя и, еще раз потрепав собаку, шагнул за порог.
Вера метнулась к окну. Ее опередил Джери. Мелькнули в светлом четырехугольнике калитки край серого плаща Алексея, его высокая прямая фигура, и ворота закрылись. Он ушел.
Обхватив голову собаки, точно пытаясь передать с этой лаской всю любовь к Алексею, Вера дала волю слезам.
2
Вера уходила на работу рано, приходила поздно; Джери целые дни сидел дома один. Вера работала машинисткой в крупном учреждении. Возвращаясь со службы, она уже от ворот видела в окне настороженные уши и голову дога. Джери ждал ее. Точно так же он ждал в обычный час возвращения с работы Алексея. Джери очень хорошо знал этот час. По мере того как стрелка часов приближалась к цифре шесть, он начинал проявлять признаки беспокойства, перебегал от окна к дверям и обратно, просился во двор и, когда Вера выпускала его (она приходила раньше мужа), бежал к калитке. Там он и встречал своего хозяина, приветствуя его радостным повизгиванием и такими прыжками, какие, казалось, могли быть позволены только маленькому глупому щенку, но никак не ему, солидному, взрослому псу.
Иногда Вера брала работу домой, и тогда до позднего вечера в квартире не стихал стрекот пишущей машинки. Джери лежал у ног хозяйки и, закрыв глаза, дремал.
Джери был взят двухмесячным щенком, когда Алексей и Вера только что поженились. Это было уморительное существо с забавно выпученными глазами, с нелепо торчащими в разные стороны висячими ушами, с длинными костлявыми лапами, точно приделанными от другого туловища, и такой необычной худобы, что первое время с ним неудобно было ходить на улице: прохожие обращали внимание и говорили, что хозяин не кормит собаку.
На третьем месяце жизни щенку пришлось перенести болезненную операцию купирования ушей. Вере запомнился этот день. Пришел ветеринарный врач-хирург, разложил на столе свои инструменты, приготовил баночку йода, щенка положили на стол, Алексей и Вера держали его, а врач, растянув в специальных зажимах болтающиеся кончики ушей, быстро и ловко отделил их с помощью маленьких ножничек. Щенок отчаянно вопил, бился, из глаз Веры текли слезы, Алексей хмурился, только врач был невозмутим и даже пробовал что-то шутить насчет «фасона» ушей. Вера еще накануне пыталась протестовать против операции, называя ее варварской и доказывая, что собака может жить и с длинными ушами и совсем не обязательно ее мучить (придумали тоже: какая разница — длинные уши или короткие, стоячие или висячие, как будто это имеет какое-то значение!), но Алексей категорически заявил, что без купировки «дог не будет походить на дога». До этого Вера и не думала, что дог не родится со стоячими ушами, а ему их делают искусственно.