— Ага! — догадался, наконец, Хрипыч. — Хоть без зубов, да на костылях. Ну, воля ваша.
Ночью, когда появились воры, он, согласно распоряжению, аккуратно гавкнул два раза. Вроде как откашлялся. А чуть свет зазвонил цепью иод окном кота Храпыча. — .: Ну? — поинтересовался Храпыч. — Как настроение?
— Боязно что-то, — сказал Хрипыч, — раньше-то они по двое ходили, а сегодня, слышь, втроем пожаловали. И вроде как с палкой. А может, и с ружьем — не рассмотрел.
— Хм, — сказал Храпыч. — Не скрою, ситуация осложняется. Я думаю, в подобной обстановке лай совсем оставить надо. Есть у нас, знаете, еще такие элементы. Ты два раза гавкнешь, а он скажет: двадцать два. Ты — три раза, а он — триста тридцать три. Дальше — больше. Пойдут разговоры: дескать, в Энском дачном поселке завелись воры. Чего доброго, в Лапландию слух перекинется. А там, глядишь, — еще куда подальше. Соображаете, чем пахнет? В мировом масштабе оконфузимся.
— Совсем-то молчком нам непривычно, — заупрямился Хрипыч. — Вот когда еще два раза — это как-никак.
— Ничего, дорогой мой, потерпите, — оборвал его Храпыч. — А я тем временем план мероприятий закончу. И Хрипыч перестал лаять.
…А воры пришли впятером. Хрипыч лежал в будке и нервничал. «Черррт! — рычал он, разумеется, про себя. — Где же он со своим планом, туды его!»
Ой, как хотелось Хрипычу залаять! Лай распирал ему бока, подступал к горлу. Но Хрипыч, сцепив зубы, молчал.
Когда же воры поволокли связанное в узлы добро, Хрипыч не выдержал: «Эх, до мероприятиев ли теперь!» И, устрашающе рявкнув, он бросился на грабителей.
Одному он порвал бок. Второму ополовинил штанину. Третьему срезал подметку, когда тот повис на заборе. Но четвертый увернулся и ахнул Хрипыча ломом поперек натянутой в струнку спины…
После этого воры возвратились и спокойно забрали остальное имущество. Кота Храпыча они унесли вместе с шифоньером, в который он забился с перепугу.
…В Лапландии про этот факт так ничего и не узнали.
СЛУЧАЙ С ГОСПОДИНОМ ХЕНДРИКОМ ВАН-ДЕР-МЮЛЬДЕ, КОРОЛЕМ ПОДТЯЖЕК
Молодого художника Витю Шубейкина и господина Хендрика Ван-дер-Мюльде судьба свела на оживленном пятачке в самом центре сибирского города-гиганта. Я не оговорился: именно судьба их свела, а не слепой случай. Шубейкин и господин Ван-дер-Мюльде давно и целенаправленно двигались навстречу друг другу, сами того не подозревая. Дело в том, что оба они ставили один и тот же, по сути, эксперимент. Витя Шубейкин проверял на личном опыте — может ли в нашем обществе человек безбедно прожить, нигде не работая, вернее — нигде не получая зарплаты, буквально ни копейки. (Прошу сразу обратить внимание на этот нюанс: не получая зарплаты. Ни черта не работать, но получать при этом зарплату у нас, как известно, можно. Это не фокус, и ради этого не стоило бы экспериментировать). Господин же Ван-дер-Мюльде, со своей стороны, упорно хотел доказать, что и в Советском Союзе существуют нищие люди — безработные, бездомные, отверженные и так далее.
Оба экспериментатора, надо сказать, не преследовали сколько-нибудь прагматических целей, а руководствовались скорее принципиальными соображениями. Так, господии Ван-дер-Мюльде отнюдь не собирался продавать «жареные» факты, которые твердо рассчитывал обнаружить, какой-нибудь реакционной телекомпании или в желтую прессу. Ему вполне хватало собственных капиталов. Он даже сам мог прикупить парочку газет и как раз подумывал об этом. Господина Ван-дер-Мюльде, что называется, «заело». Ему казалось, что знает русских, то есть что он окончательно понял их — после того, как Внешторг заключил с ним контракт на поставку подтяжек, крупнейший за всю историю существования фирмы. Домашним своим, жене Марте и старому папаше Ван-дер-Мюльде, он так и сказал, отправляясь в Россию: «Хватит болтать о пресловутой загадочности русских! Эти люди покупают у меня подтяжки». Действительно, подтяжки господина Ван-дер-Мюльде-младшего служили лучшим свидетельством добропорядочности и благонадежности их владельцев, ибо предназначались они для поддержки солидных брюк, в заднем кармане которых непременно должен храниться толстый бумажник, набитый тщательно пересчитанными пфеннигами. Такой человек мог даже не предъявлять визитной карточки — Хсндрик и без того видел его насквозь. Видел, понимал, одобрял и всегда готов был иметь с ним дело.
Однако в России господин Ван-дер-Мюльде неожиданно столкнулся с другой загадкой: здесь не оказалось нищих и безработных. Это был непорядок. Принять такое он не мог — но двум пунктам: no-первых — объездив пояти весь мир (Хендрик не был только в Антарктиде), он убедился: нищие есть везде; во-вторых — там, где такое огромное количество людей нуждалось в его подтяжках, обязательно должно было существовать соответствующее количество совершенно в них не нуждающихся, тех, кому, пардон, вовсе нечего поддерживать, или, по крайней мере, тех, кто свои единственные дырявые штаны подвязывает бечевочкой, подобранной на мусорной свалке. Только такое равновесие, а точнее разновесие, способно было, по глубокому убеждению господина Ван-дер-Мюльде, двигать вперед прогресс. Не обнаружив признаков его, уважаемый король подтяжек (ну, король не король, а герцог — это уж точно) сначала крепко встревожился, даже усомнился в партнере, но потом, поразмыслив, решил, что здесь его — непонятно с какой целью, говоря по-нашему, дурят, прячут самые убедительные гарантии своей надежности, и принялся настойчиво искать эти гарантии, попросту говоря — нищих.
Вот так примерно — вкратце. Подробнее свою теорию о необходимости присутствия нищих в каждом уважающем себя государстве и о прогрессивной роли их господин Ван-дер-Мюльде пытался впоследствии изложить Вите Шубейкину и его приятелю Лёве Кускису, но не был достаточно понят по причине языкового барьера.
Теперь, — что касается Вити Шубейкина. Витю тоже однажды «заело», гораздо раньше, чем его будущего, так сказать, спарринг-партнера господина Ван-дер-Мюльде. Правда, такое энергичное понятие, как «заело», несколько не личит смирному человеку Вите Шубейкину, но приходится употребить его, пусть и с некоторой натяжкой.
Витя не был убежденным тунеядцем, не желающим трудиться. Наоборот, он мог работать — как вол. И работал — неделями не вылезал из мастерской. Хотя вола вполне прозрачный, христосоподобный Витя напоминал меньше всего. Скорее он напоминал ломкое подземное растение, выросшее без света и воздуха. Сходство с растением усугубляли худые веснушчатые руки, длинная шея и мягкая белесая плесень на подбородке. Лева Кускис так и звал его: «Дитя подземелья», — имея в виду еще и то, что Витина мастерская располагалась в полуподвале. Он же сочинил стихотворную надпись-эпитафию для будущей мемориальной доски художника:
«Здесь жил анахорет Шубейкин, сшибал он на обед копейки».
Относительно копеек на обед друг Лева был частично не прав: Шубейкин не выпрашивал копейки — ему их дарили. Тот же Кускис иногда подбрасывал без отдачи, меценатствовал. Увы, несмотря на сумасшедшую работоспособность, Витя Шубейкин влачил полунищую жизнь. Дело в том, что неординарное его искусство было чуждо широким массам. Так, по крайней мере, считала бессменная начальница управления культуры Муза Спиридоновна, а следом за ней — директор художественного фонда Генрих Кашкаедов. «Массы это не поймут», — говорили они.
Справедливости ради надо сказать, что Кашкаедов тайком сочувствовал Вите и чем мог старался подсобить ему. Последнюю такую попытку он предпринял за год до описываемых событий. Директор организовал Вите выгодный заказ: написать многофигурную композицию для нового Дворца пионеров, открывшегося в старом здании областной филармонии, — нечто такое, вроде «Утро в Артеке».
— Для пацанов-то, для пнонэрии, поди, сумеешь, — сказал Генрих. — Осилишь, поди. Они там, учти, хотят, чтобы сзади было синее море, белый пароход. Но именно синее, понял? Не пурпурное. И без зубов. Не строй из себя Чюрлениса.