В гостиной горели еще две свечи, и между ними сидела Фринна в чужом женском пальто с поясом и что-то пила. Полностью одетая миссис Паскоу, не поднимая глаз, не слишком успешно наводила порядок. Словно завершала работу, которую не доделала раньше.
— Милый, ты только взгляни на себя! — в голосе Фринны все еще слышались истеричные нотки, однако звучал он по-прежнему нежно.
Забыв о синяках и мыслях о сотрясении, Джеральд бросился к ней. Они долго стояли, обнявшись, и молчали; потом он заглянул ей в глаза.
— Я здесь, — сказала она и отвела взгляд. — Беспокоиться не о чем.
Комендант уже удалился, молча и незаметно.
Не глядя на него, Фринна допила свой напиток. Джеральд решил, что это один из коктейлей миссис Паскоу.
В том углу, где работала миссис Паскоу, было очень темно, и Джеральд подумал, что ее усилия напрасны; однако она ни разу не заговорила со своими постояльцами — так же, как и они с ней. У двери Фринна неожиданно сняла пальто, бросила его на стул и оказалась почти голой — ее ночная сорочка была изорвана в клочья. Несмотря на темноту, Джеральд заметил, что миссис Паскоу злобным взглядом впилась в прелестное тело Фринны.
— Можно взять одну свечу? — спросил он, вспомнив о правилах приличия.
Но миссис Паскоу лишь стояла и молча смотрела; они сами посветили себе, пробираясь сквозь дебри сломанной мебели к развалинам своей спальни. Фигура японского воина так и валялась на полу, дверь в комнату коменданта была закрыта. А запах почти выветрился.
Они спустились вниз в семь часов утра. Несмотря на столь ранний час, миссис Паскоу удалось сделать на удивление много, и гостиная выглядела почти как прежде. В фойе никого не было, и Джеральд с Фринной уехали не попрощавшись.
На Рэк-стрит они встретили молочника, развозившего молоко, однако Джеральд заметил, что на его фургоне стоит название другого города. Правда, чуть позже мимо них пробежал по каким-то своим делам мальчишка, который вполне мог оказаться местным; а выйдя на Стейшн-роуд, они увидели небольшой клочок земли, на котором молча копошились мужчины с лопатами. Словно черные мухи, слетевшиеся на открытую рану. Рядом стоял указатель: „Новое муниципальное кладбище“. В сумерках прошлого вечера Джеральд и Фринна его не заметили.
Черные молчаливые труженики выглядели ужасно в мягком свете осеннего утра; но Фринне, судя по всему, так не казалось. Напротив, она разрумянилась, глаза заблестели, нежный рот растянулся в сладострастной улыбке.
Она не замечала Джеральда, поэтому ему удалось внимательно ее рассмотреть — впервые после прошедшей ночи. Через мгновение она вновь стала прежней. За эти несколько секунд Джеральд понял — между ними встало нечто, о чем они никогда не будут говорить и никогда не забудут.
МЭРИ ТРЕДГОЛД. ТЕЛЕФОН
— Если хотите развеять скуку и похохотать до упаду, идите за мной, — крикнула я сэру Тоби и, пробегая по сцене, перехватила взгляд седовласого мужчины, сидящего в ложе для почетных гостей. Он подался вперед, явно получая удовольствие от представления, и рассмеялся, и, когда сэр Тоби бросился вслед за мной, я засмеялась в ответ. Я влюбилась в него с первого взгляда — прямо там, стоя посреди сцены во время зачетного спектакля „Двенадцатая ночь“ в драматической студии.
Мы встретились на вечеринке после представления, потом встретились снова — и снова — потом стали тайком встречаться в ресторанчиках Сохо и, наконец, переместились в мою крошечную лондонскую квартирку. Я безумно его любила. Влюбилась я впервые в жизни, а Аллан не влюблялся уже больше тридцати лет — по его словам, с тех пор, как женился на Кэтрин в небольшом, занесенном снегом канадском городке.
— Я об этом даже и не помышлял. Ни одна женщина не вызывала во мне подобных чувств. Я себя не понимаю, — твердил он.
Всю зиму я не расставалась с Алланом. Мы тайком проводили вместе длинные зимние дни и вечера. Он так много хотел мне дать — все то, что я хотела для себя, и даже больше, чем хотела — мне казалось, что я просто должна это иметь.
— Я хочу подарить тебе тепло… и кров… и любовь, — говорил он. У них с Кэтрин не было детей.
Но так не могло продолжаться вечно. Всякий раз, когда он появлялся в моей квартире, его обуревали противоречивые чувства. Они раздирали его на части, словно трещина, расколовшая ствол дерева до самых корней.
— Как я могу причинить ей боль? — спрашивал он, повернув ко мне измученное лицо. — Кэтрин и я… мы были вместе все эти годы. Задолго до твоего рождения. Господи, я знал ее еще школьницей, ребенком. Смотри, что мы натворили, взгляни на нашу работу.
Я пыталась понять. Но представляла себе лишь скучный духовный брак, нечто вроде бесплодного интеллектуального союза немолодых людей, объединенных прожитыми годами. Там нечего сохранять, думалось мне. У нас все будет по-другому, считала я и еще отчаяннее цеплялась за него.
— Я не могу жить без тебя, — говорила я и не сомневалась в искренности своих слов.
Мучения Аллана разрешились просто — Кэтрин все стало известно. Она не устраивала трагедии, не закатывала сцен. В течение следующих нескольких месяцев я не знала, что между ними происходит. Я не осмеливалась спросить. Я чувствовала себя ребенком, чьи родители мрачно обсуждают в соседней комнате недоступные его пониманию события. Но вскоре Кэтрин уехала в Канаду без Аллана…
Аллан закрыл дом в Хэмпстеде и поговаривал о его продаже — мы оба не хотели там жить. Сразу после свадьбы мы переехали в этот коттедж на Северо-Шотланд-ском нагорье, который сняли по объявлению в „Таймс“.
В этом году в Шотландии выдалось на редкость чудесное лето. Мы купались и ловили рыбу, погода стояла изумительная, и мы наслаждались долгими спокойными днями. Я была на седьмом небе от счастья. Внутренняя борьба и нерешительность остались в прошлом, и мы снова повернулись друг к другу, открывая новые перспективы, новые и более глубокие отношения.
Наш коттедж стоял среди холмов на извилистом берегу Атлантического океана, и, когда бы я ни вспоминала то лето, мне кажется, что шум прибоя всегда звучал в наших ушах, а белый песок всегда грел наши босые ноги.
Но опять же — так не могло продолжаться вечно. Однажды в жаркий полдень в начале сентября мы собирались пообедать на улице, я несла на подносе горшочки с тушеным мясом. Аллан сидел за столом под рябиной, уставившись невидящим взглядом в письмо, которое только что принес почтальон. Когда я поставила горшочки на стол, он поднял голову и с потрясенным видом воззрился на меня; руки его дрожали.
— Кэтрин умерла, — ошеломленно произнес он. — Умерла… Мне сообщила ее сестра из Торонто… Она пишет… — он вновь уставился на письмо, словно не веря своим глазам, — она пишет, что у нее остановилось сердце. По ее словам, она умерла спокойно.
Его взгляд скользнул мимо меня и устремился к морю. Потом он встал и ушел в дом, а я… я стояла, наматывая на палец льняную салфетку. Я снова чувствовала себя ребенком, который случайно стал свидетелем родительского горя, — потрясена, да, но при этом ужасно смущена. Я пошла вслед за Алланом и обняла его. Весь день я исподтишка наблюдала за ним. Но мы не упоминали о Кэтрин — на следующий день тоже — и хотя я ждала, что он заговорит о ней, в течение трех недель ее имя ни разу не слетело с наших губ.
Три недели спустя вместе с другими письмами из Лондона, которые нам пересылало почтовое отделение, пришел телефонный счет из хэмпстедского дома — повторный. Про первый мы попросту забыли.
— Черт, — расстроился Аллан (мы снова обедали в саду), — черт, нужно было отключить телефон перед отъездом из Лондона.
Я взяла конверт и посмотрела на дату отправки.
— Сейчас-то его наверняка отключили, — заметила я.
Но Аллан уже отправился на кухню за пудингом.
— Пройди через холл, — крикнула я ему вслед. — Можно узнать, подсоединен он или нет, набрав номер. Если на том конце раздаются гудки, значит, телефон все еще подключен.
Я устроилась в шезлонге, глядя на ягоды рябины, алеющие на фоне синего неба, и думая, что Аллан начинает сутулиться, как старик, что его кожа кажется высохшей от морской соли…