— А мы с вами еще сегодня займемся астрономией. Вот солнышко взойдет повыше, и начнем высотки хватать, — сказал Букреев скучным голосом, как будто и в самом деле его уже перестали интересовать немцы, и единственным делом, которым он мог заняться за время оставшегося пути до базы, — было обучение помощника астрономическим определениям.
Букреев, широко, как на качке, расставив ноги, стал смотреть вперед по курсу катера.
— Лучше смотреть у меня! — вдруг крикнул он.
Комонов увидел, что на носу катера впередсмотрящий как-то съежился, точно в страхе ждал удара, и смотрел на воду, наклонив вниз голову. Катер шел малым ходом.
«Да ведь мы по минам идем, какая тут к черту астрономия. Это же он кричит, чтобы лучше смотрели за минами. Зачем он на мины пошел?.. — вновь охватила тревога Комонова. — Нет, он еще не все выполнил, он задумал что-то большее».
Комонов тоже стал внимательно смотреть на воду перед носом катера, как будто и в самом деле под заметно посветлевшей поверхностью волн можно было заметить мину. И тогда он понял дерзкий замысел Букреева: «Он решил перенести буек с фарватера в самую гущу мин и заманить на мины весь караван». Страха он не ощущал, страх убил в нем насмешливый взгляд командира.
— Пройдем, не для нас они наставлены. Глубоко стоят, — как бы ободряя Комонова, сказал командир. Но Комонов не только не нуждался в ободрении, его охватил восторг. Он вдруг почувствовал себя окрыленным отвагой. Теперь ему было наплевать на самолеты, на мины, на бой, если он даже предстоит. Он участвовал в чертовски хитром деле.
— Ишь ты, дураков искали: знаки переставили на берегу… — бормотал Букреев, забывая о повязке, лез рукой в волосы, тер ладонью висок. Комонов тоже волновался и всем сердцем хотел, чтобы фашисты вкатились на мины.
— Поставить буй! — крикнул Букреев. Буек плюхнулся. Катер пошел на чистую воду.
— Как, старпом, обманем? — спросил Букреев. Но сам он не был уверен в удаче.
Над горизонтом поднялись трубы транспорта. Головной сторожевик виден был целиком. Слышался шум моторов самолетов. Немцы, конечно, заметили катер, но они и не думали атаковать его.
— Не хотят с нами связываться. Они охраняют караван, подводных лодок боятся. А вот мы их сейчас испугаемся. А ну-ка, пустимся наутек, — Букреев передвинул ручки машинного телеграфа. Катер ринулся полным ходом, уходя от минного поля. — А теперь по радио поавралим. Нагоним на них страху. Буду открытым текстом авиацию вызывать, чтобы они не мешкали около буйка, чтобы к своему бережку поспешили. Останьтесь за меня, — Букреев сбежал с мостика.
Оставаясь на мостике за командира, Комонов всегда ощущал смутную тревогу. Ответственность за маленький кораблик почти ощутимым грузом наваливалась на него. Оглядывая полыхающий багрянцем горизонт, Комонов с тревогой посмотрел на немецкие самолеты, сторожевики, которые были все еще близко и все-таки могли ринуться на катер.
Невольно Комонову припомнился еще один бой.
На рассвете три вражеских катера атаковали охотника. Немцы шли подковой, стремясь зажать охотника в клещи. Положение казалось безвыходным. Остается принять бой и с честью погибнуть! Но Букреев повернул свой катер вдоль строя неприятельских катеров и почти мгновенно сравнял силы; фашисты могли бить по нему только носовыми пушками, а он открыл огонь всем бортом. Уходя от одного края подковы, он сближался с другим. Сосредоточив огонь на крайнем катере врага, он быстро вывел его из строя. Но стычка была столь ожесточенной, на такой короткой дистанции, что прислуга кормовой пушки букреевского катера сразу понесла тяжелые потери, и Букреев послал к пушке Комонова, кажется, он его даже подтолкнул немного. Комонов начал подавать снаряды. Он как-то сразу перестал бояться, перестал слышать свист и разрывы снарядов; разбил руку о замок пушки и не чувствовал боли; в катер попал снаряд, Комонов на слышал удара. Он видел только ненасытное, дымящееся черное отверстие казенника и толкал в него снаряды один за другим. А потом наводчика ранило в голову, глаза ему заливала кровь, и Комонов встал к прицелу. Вращая штурвальчик наводки, он держал нить прицела на носовой оконечности вражеского катера и хорошо видел через прицел, что делалось у врага на палубе. Он видел, как дважды разорвались снаряды у немцев в борту, как валились на палубу раненые и убитые матросы, как, словно тряпичная кукла, переломившись пополам, повис на леере офицер, его руки почти касались воды. Он видел, как все тяжелей и тяжелей приходилось гитлеровцам, они наводили пушку, но она стреляла куда-то в сторону. Фашисты не выдержали боя, поставили дымзавесу и скрылись в ней. На этом бой и кончился.
Только сейчас Комонов понял, что он тогда не боялся наведенных на него пушек, и подумал, что и у него может появляться боевой азарт.
Букреев снова показался на мостике.
— Теперь потише пойдем, — сказал он, переставляя ручки машинного телеграфа.
Комонов отошел в сторонку. С возвращением командира на мостик его оставило тревожное чувство. С сожалением смотрел он на удалявшиеся немецкие корабли: «Неужели мне жаль, что мы уходим от них без боя?»
Воспоминание о бое с катерами всколыхнуло в нем горделивое чувство и за себя. Комонов с любопытством прислушивался к этому, еще неясному для него чувству. «Да ведь я хочу боя!» — Это открытие взволновало его, взволновало потому, что он почувствовал себя каким-то другим. Невольно он взглянул на Букреева, как бы примеряя себя к нему.
Транспорт и сторожевики приближались к далекому, уже еле видимому буйку. Букреев весь сжался, словно он был не в открытом море, а притаился в засаде и боялся лишним движением выдать себя, он даже не говорил, казалось, потому только, чтобы не быть услышанным гитлеровцами.
Первым налетел на мину транспорт. Столб воды, дыма и огня бесшумно взметнулся к небу. Звук взрыва докатился до катера позже. Транспорт, еще продолжая двигаться, погружался носом в воду. За кормой транспорта видны были прыгавшие в воду солдаты. Сторожевики начали сбрасывать глубинные бомбы. Очевидно, немцы считали причиной гибели транспорта атаку подводной лодки. Всплески от глубинных бомб вздымались бело-розовые и пышные, словно заиндевелые кусты.
Букреев смотрел на тонущий транспорт непривычно спокойно. Ни злости, ни торжества не было на его лице. Любопытство, даже, пожалуй, удивление. И вдруг он как бы вспомнил, что это дело его рук. У него перехватило дыхание.
— На своей же мине… На своей мине, — только и мог сказать он.
В это время сторожевики, кружившие вокруг транспорта, также подорвались на минах.
Хотя на море было совсем не холодно, Букреев дрожал всем телом, его зубы постукивали, он глядел на Комонова невидящими белыми глазами.
— Старпом… ты видел, старпом? — Он не верил тому, что произошло, не мог осмыслить фантастической удачи. Комонову показалось, что командир испуган, именно испуган, потому что совершилось невероятное даже для Букреева — человека расчетливого, всегда, всю боевую жизнь мечтавшего о таком.
— Факт, товарищ командир. Гвардейское дело…
Букреев сорвал с головы шлем и некоторое время стоял, закрыв глаза, как будто приходя в себя. Затем медленно обвел взглядом палубу охотника. Матросы, как и командир, стояли торжественные и молчаливые.
— Гвардейское, говорите, дело? — переспросил Букреев. — Да, это настоящая работа. — Букреев крепко ухватился за поручни и неожиданно громко рассмеялся.
Матросы на палубе охотника словно по команде начали кричать «ура» и размахивать бескозырками.
Когда Букреев справился с почти истерическим припадком смеха, Комонов сказал ему:
— Товарищ командир, теперь их самолеты на нас не полетели бы.
Букреев махнул рукой:
— А это что?
К катеру быстро приближались самолеты. На их крыльях были видны звезды.
— Ну, кто бы нам поверил? — сказал Букреев. — А теперь летчики сфотографировали это кладбище, и у нас будет неопровержимый документ.