Смирновы оказались в Израиле летом 2000 года. Первое время отец семейства пил робко. Он даже посещал вместе с Анастасией ульпан. Затем робость прошла. Геннадий был приятно удивлен стоимостью и обилием спиртных напитков, и муки несчастной Анастасии вернулись к ней в прежнем объеме.
Спасалась она тем, что сын и дочь, неплохо освоив иврит, учились, и у нее на глазах из бледных, запуганных, тихих зверьков превращались в обычных человеческих детей.
Геннадий работал на хозяина столярной мастерской и пил. Много работал и много пил. Хозяин платил ему минимум, но терпел в своей мастерской русского алкаша, потому что в трезвости за час Смирнов успевал сделать больше, чем его сосед за полдня.
В Израиле Геннадий меньше измывался над женой и детьми, чем в городе К., просто потому, что реже их видел. Климат позволял гулять на природе. Смирнов любил море, а потому приходил домой только к ночи, чтобы завалиться в койку и, если силы позволяли, потребовать от жены Анастасии плотских утех.
Анастасия тоже определилась на работу – уборка. Жилье Смирновы нашли в бедном районе, где жили почти сплошь выходцы из России. На каждом магазине в местном торговом центре висела афиша на русском языке, ниже русских букв название писалось на иврите. Таков был порядок, установленный мэрией.
Слепые стены и столбы в этом районе лохматились объявлениями на одном русском языке. Здесь администрация городка была бессильна.
Тяжело жилось Анастасии, а все-таки гораздо легче, чем в родном городе. Быт отнимал не так много времени. Ей удалось спасти часть денег, полученных от начальника милиции, и понемногу, как ей казалось, жизнь входила в нормальную колею.
Только об одном не могла забыть Анастасия Смирнова: о том, что находится в Израиле по подложным документам и бабушку ее покойную звали Екатериной Богдановной Пилипко, а не Саррой Натановной Коган.
Сама Анастасия Смирнова вела себя тихо, но муж ее, Геннадий, особенно в подпитии, терял над собой контроль и начинал поносить Израиль всеми бранными словами. У него теперь был замечательный предлог, чтобы оправдать свое пьянство.
– Замуровали, гады! – шумел Геннадий, устроившись на поливной травке, под пальмой, неподалеку от пляжа, вместе с приятелями. – Родины лишили, жиды проклятые. Разве тут жизнь?! Одно жулье. Арабы их гноят почем зря, а не заноситесь! Будь все они прокляты! Эх, на родину бы, ребята! Ну, наливай! Будем здоровы! Живите порхато!
Ребята наливали, соглашаясь в глубине души со всем, что говорил Геннадий Смирнов. Безобразий вокруг было множество, и чужие испытывали подлинное удовольствие, списывая эти безобразия на специфические особенности еврейского народа, как они особенности эти, родовые черты, понимали.
Анастасия не любила ругани в адрес Израиля и всячески пробовала урезонить мужа.
– Ген, – говорила она. – Ты бы потише, а то вышлют. Проверят документы, так и вышлют обратно.
– Ага! – гоготал муж. – Спугалась? Продала родину да великий народ свой, а теперь дрожмя дрожишь. У, жидовка! – и Геннадий замахивался на Анастасию, но никогда не бил ее, как случалось в городе К. Видимо, стал чувствовать между собой и женой некую дистанцию, в чем и сам однажды признался.
В тот день водку друзья разбавили какой-то дрянью. Дрянь прибавила особого куражу к обычной агрессии. Решили угнать фургон знакомого парня. Точнее, это знакомый Смирнова решил, а Геннадий только присоединился к нему, потому что очень уж хотелось прокатиться на халяву. В дороге повздорили. Приятель уже не помнил, по какому поводу. Слово за слово – вот он и вышиб Смирнова из машины под колеса встречного автобуса…
Все, народ стал расходиться. Кладбище быстро пустело. Только теперь Анастасия заметила, что сын ее младший привел на похороны отца своего приятеля по имени Эли. Приятель родился в Израиле, русского языка не знал. Дочь, будущий солдат ЦАХАЛа, поддерживала мать под руку, хотя в этом не было необходимости. Они шли позади мальчиков. Сын Анастасии и Эли говорили на иврите.
Кое-что Анастасия Смирнова смогла понять.
– Чего твой отец умер? – спрашивал черноволосый и курчавый Эли.
– Болел, – отвечал русый, с хохолком на темечке мальчишка. – Пил гадость эту. Вот и умер.