На Володю, на Володю.
А вот и Володя. Сашка, который умер совсем молодым теперь имел возможность очень быстро перемещаться. Не очень он понимал, даже и совсем он не понимал, отчего же теперь так быстро происходит у него перемещение. Надо было спросить об этом у леди Сильвии, ему казалось, что она уж точно могла бы ответить ему на этот вопрос. Да, конечно, наверняка она могла бы что-то ему рассказать. Да, могла бы, могла бы… Но тут Сашка уже оказался около Володи, около своего старшего брата Володи. Около Володи, около Володи. Ему вдруг резко бросилось в глаза растерянно-упёртое выражение Володиного лица. Слишком и явно тупоумное. Раньше он такого выражения у брата на лице как-то не замечал. Может быть, просто не обращал внимания?
ПЕРВАЯ КОДА 6
Володя сидел за пустым письменным столом. Ничего не писал. Он вообще редко что-нибудь писал, да и не нужно было ему по – жизни ничего писать, ну а раз не нужно было, то он и не писал. Володя вяло, уныло, угрюмо, угнетённо, подавленно, безнадёжно, однозначно, непроходимо и мрачно молчал. Сашке захотелось сказать Володе что-нибудь грубоватое и глуповатое, как это он нередко – часто – постоянно – регулярно – систематически делал прежде, когда ещё был живым и совсем молодым. Что-нибудь наглое, пакостное и нахальное, и даже преимущественно, в основном, по большей части, гадкое, противное, гнусное и мерзкое. Только ничего такого он, Сашка, Володе он не сказал.
Потому что подумал: «Даже ежели я что-то и скажу ему, то едва ли Володя меня услышит. А раз он меня не услышит, то, наверное, и не поймёт. Только с леди Сильвией я могу почему-то разговаривать, не произнося ни слова. Даже если я её не вижу. Даже если она не видит меня. Только ведь с леди Сильвией мне разговаривать не очень интересно, так было и раньше, пока я ещё не умер совсем молодым, но ведь и теперь, после смерти моей, тоже ничего не изменилось. Да, леди Сильвия всё так же изящна и всё так же полуодета. Что мне-то от того? Прежде мне тоже никакого толку не было от её полуодетости. И от её изящества. Не так уж на самом-то деле она изящна. И не так уж на самом-то деле она полуодета. Надо было мне трахнуть её, что ли, там, на скамейке возле входа в подъезд. Или в другом каком-нибудь местечке. Да, конечно, надо, надо было».
Так подумал Сашка. Лениво подумал, сонно, без малейшего воодушевления, без энтузиазма и увлечённости. Сейчас – сегодня – нынче – теперь – в данный момент – в настоящий момент, он и не хотел бы трахнуть – ухнуть леди Сильвию. Нет, не хотел бы. Как и не хотел он есть, пить и курить. Ничего вот такого он сейчас совсем не хотел. Не хотел и не мог.
Потом же Сашка, который ничего такого вот сейчас совсем и не хотел, и не мог, и который умер в конце мая совсем молодым, решил поглядеть на остальных своих знакомых. Не то, чтобы особенно – страшно – ужасно – бездонно – глубоко – убийственно – катастрофически – до чрезвычайности – категорически – неописуемо – несказанно по ним он соскучился и истосковался, но делать ему всё равно нечего было.
Не сразу, вовсе не сразу, ничуть не сразу, решил Сашка, на кого же он хочет посмотреть из своих знакомых. Ну да, на брата Володю он уже посмотрел… На Володю, на Володю, на брата – на брательника – на братана – на братца – на братика – на Володю. На брата своего старшего, на Володю.
Толку-то! Ничего нового всё равно не увидел.
Ну да, на леди Сильвию уже посмотрел. Или она сама на него посмотрела? Тоже толку никакого. Как была прежде леди Сильвия изящно-полуодетой, то и теперь такой же, полуодето-изящной, осталась. Нет, ничего интересного.
Можно, конечно, на Прозерпину взглянуть…
Сашке, который умер совсем молодым, в самом деле захотелось реально – доподлинно – всамделишно – буквально – в натуре – увидеть Прозерпину. Такую стройную. Такую коренастую. Сашка не очень-то уже помнил, чего же больше было в Прозерпине – стройности или коренастости. Да, как-то уже и не очень он помнил. Только повидать Прозерпину всё равно захотел. Так, хотя бы по-мелочи...
Он, Сашка, умер совсем молодым. В конце мая это произошло, весной. Всё равно вспоминались ему его любовничанья с Прозерпиной: и на переменках, и во время сбора макулатуры, и в самом начале выпускного бала (который, впрочем, настолько быстро закончился, что показалось даже, будто бы он и вовсе не начинался), и у входа в кинотеатр «Убой», и в такси, когда они ехали в сторону Мёртвого озера, чтобы искупаться утром – вечером – ночью – после дневного ужина. Другие, иные, прочие, всяческие любовничанья тоже вспоминались. Что-то ещё вот эдакое, в стержневой основе своей необычайно будоражащее и приятное, вспоминалось ему. Только вот ежели раньше, во время подобных воспоминаний у него начиналось сладкое, жёсткое, настойчивое, упрямое и беспокойное напряжение где-то внизу живота, то теперь, то сейчас, то нынче, ничего подобного с ним не происходило, и ничего его не будоражило, и ни внизу, и даже и ни вверху живота, ни хрена у него и вовсе не напрягалось. Поэтому он и не стал смотреть на Прозерпину. Мог бы. Да, конечно, мог бы. Но не стал. Но не захотел.