Потому ещё Сашка не захотел увидеть Прозерпину, так как уверен был, так как предполагал, так как думал, так как прикидывал, так как был убежден, что она, Прозерпина, теперь, после того как он, Сашка, умер совсем молодым, полностью погрязла – увязла – зависла – растворилась – размылась – разбавилась многократно в перманентном любовничаньи и в занудном брачевании с прожорливым инженером Пафнутьевым. По большому счёту, Сашке-то было всё равно, ведь он прежде, до смерти своей, никогда не был сторонником, проповедником, ревнителем и адептом моногамных отношений. Но всё-таки, уж тут-то…
Внезапно, неожиданно, вдруг, ни с того, ни с сего Сашке захотелось немного и местами увидеть юную, незнакомую девушку с длинным и гибким телом, которая однажды частично отдалась ему в грузовом лифте. Потом же подумал, что едва ли девушку узнает. Потому что не видел тогда её лица. Не смотрел он тогда на её лицо. Только помнил, что на правой щеке у неё вроде бы были две родинки. Или на левой? Или… Сашка точно не знал, не помнил. Не смотрел он тогда на щёки девушкины. Не до того ему было. Некогда ему было на её щёки смотреть. Совсем другими делами он занимался.
Татьяну-Марину, жену Володькину, Сашка тоже не хотел видеть. Молчит, всё молчит себе, небось. Ну и пусть молчит, ну и пусть, ему-то, Сашке, и прежде дела не было особенного – существенного – принципиального – никакого до её молчания, а уж теперь-то и вовсе забить, и вовсе наплевать, это уж пусть сам Володя разбирается. Да, пусть уж он сам. Думая так, Сашка распрекрасно знал, что Володе, брату старшему его Володе, разбираться тут как бы и не в чем, и что он, Володя, всё равно не станет, и не сможет ни в чём разобраться, и что от его, Володиных, желаний, или от его нежеланий Володиных, ничего, совсем ничего не зависело в тотальном молчании Татьяны-Марины. Видеть же её, Татьяну-Марину, жену Володькину, Сашка всё равно не хотел. Нет, не хотел.
Поглядеть на её отчима-отца? На Петра Семёновича-Сергеевича? В режиме крутейшего, офигительного нон-стопа покачивающего своей кривой, обезображенной головой? У Сашки тоже не было – не возникло – не появилось ни малейшего желания…
ПЕРВАЯ КОДА 6 a
Дельфия? Медсестра из банка? М-м-м…
Можно, конечно…
Можно как бы…
Можно типа…
Можно в принципе…
Можно в сущности…
Можно, можно.
Но, нет. Нет, нет, нет.
ПЕРВАЯ КОДА 7
Что, собственно, из того, что когда-то – однажды – случайно – спонтанно – неожиданно для себя самого и непреднамеренно даже, он, Сашка, зверски, жадно и грубо, и безапелляционно, и самонадеянно, и безостановочно, и тотально, и брутально, и самозабвенно, и отчасти даже и мрачно-страстно, и сочно, и сладко изнасиловал Дельфию после концерта английской группы The Wall? В трамвае, это приключилось – произошло – было – место имело, да, в трамвае, в забитом – спящими, пьяными, скучными, измусоленными, растерянными, истёртыми, стоптанными, раздробленными, полуживыми пассажирами трамвае. Зато после, но зато потом, но зато в дальнейшем, но зато в некотором не очень отдаленном и в не слишком продолжительном будущем, читал он ей, Дельфии, Дюрренматта и Гоголя…
Нет, не Гоголя, а Гинзбурга…
Нет, не Гинзбурга, а Сартра...
Нет, не Сартра, а Джойса…
Нет, не Джойса, а Монтеня…
Нет, не Монтеня, а Расина…
Нет, не Расина, а Шопенгауэра…
Нет, не Шопенгауэра, а Платини!
Ещё руки целовал сквозь варежки. Зимой. До дому от банка провожал. Грибным пломбиром с мармеладом угощал.
Да, провожал. Да, угощал. Да, изнасиловал. Да, читал. Да, было. Да, всё это было.