«А Фокин тоже хорош: „Не могу застрелить“. Белоручка. Чужими руками может… Н-да-а… Выходит, что вышвырнуть животное, бросить на произвол, на голод, на скитания может каждый, а прервать ему жизнь? Человек, если обречен, и то просит, чтоб его застрелили, чтоб не мучиться. Но, конечно, человек — это особое существо. Для него и больницы, за него закон, и, главное, он сам себе хозяин. Ему не надо заглядывать кому-то в глаза, ожидая подачки, его никто не вышвыривает, как этого щенка. А животное в полной власти человека. Хошь — режь его, хошь — ешь его. Да-а… От таких мыслей что-то неприятное ползет по телу. Что же, выходит, человек — изверг? Конечно, главное — все правильно понять и мягче выразиться. Ну, к примеру, убить — значит, ненужное отсеять. А вообще-то от перемены лаптей ноги не меняются. Ведь, черт возьми, если я убью муху — значит, убийца. Ерунда. Игра слов. Убийство — это относится только к человеку. Он священен как высшее разумное существо. А в остальном он должен регулировать природу на благо общества, а не во вред. Это правильно. А все-таки я жесток. Жесток. И перестановка слов сущности не изменит. Опять же, черт возьми, человек промышляет, как и все звери».
Алеев подошел к приметной лиственнице и сбросил с плеч громадный рюкзак.
— Ну, жертва, приехали. Хватит размышлений. А ты молодцом. Не скулишь. Я думал, упадешь от усталости. Я пойду ставить капкан. Ты сиди возле рюкзака и не вздумай тявкать. Лежать! Вот здесь!
Щенок слушал, по привычке склонив голову, отчего одно ушко чуть-чуть приподнялось. Он снова старался понять человека, но это ему не удалось. Тогда, зевотно разинув пасть, он клацнул мелкими острыми зубами и стал внимательно смотреть в рюкзак, откуда извлекались какие-то железки. Но это все пустяк по сравнению с запахом. Ух какой вкусный запах тянулся из недр брезентового мешка! Щенок вытянул черный носик и сладко облизнулся. Аж слюна навернулась.
А человек говорит и говорит. Так и льются из него пустые звуки. Нет подкинуть бы что-нибудь съедобное. Человек не собирается кормить попутчика. Так уж устроен человек. Он хочет, чтобы понимали только его, слушали его речь, давали только ему. Не лучше ли подать голос, тявкнуть разок-другой? Выпросить? Щенок даже пасть приоткрыл, приготовился, но передумал — нельзя лаять, а то опять будут злые глаза и грубый голос.
Алеев взял капкан и пошел в сторону «дворика», щенок проводил его печальным скучающим взглядом, потоптался в снегу, закруглил ямку для лежки, но тут чуткое ушко уловило чьи-то шаги.
Щенок вытянул шею, потянул носиком воздух и невольно сжался от страха. Воздух заполнялся жуткой вонью большого хищного зверя. И еще через мгновение Ник увидел медведя. Зверь бежал быстро, вприпрыжку, направляясь к охотнику. Щенок трусливо поджал хвост и уткнулся в рюкзак. Громадный зверь надвигался. Щуплое тельце щенка трепетно содрогалось от страха, но кровь далеких предков уже закипала в жилках его. Шерсть на загривке приподнялась. Паршивый щенок оскалил маленькие острые клыки.
Алеев, увлеченный работой, не слышал и не видел окружающего. Он маскировал капкан и, как всегда, что-то приговаривал. И вдруг морозный воздух зазвенел, заполнился лаем, тревожным и быстрым. Алеев оглянулся и увидел шатуна. Зверь шел на махах и был почти рядом. Пять шагов до рюкзака охотник пролетел стрелой, схватил ружье, а когда втолкнул патроны, целиться было поздно. Он выстрелил в упор и отпрыгнул в сторону.
— У-у-у, — выдохнул зверь, тяжело, со стоном, очумело прошел мимо. Стволы почти уперлись ему в бок, когда Алеев выстрелил второй раз. Пуля вошла под лопатку глухо, как в тюк, но зверь не дрогнул. Не почувствовал второй пули. Первая пробила его грудь и оторвала его сердце. Но зверь еще жил, у него хватило сил протащить свою тушу на добрый десяток шагов. И рухнула черная громадина в пуховую белизну.
Щенок боязливо подошел к поверженному шатуну, понюхал его холодеющую шерсть, сморщил по привычке свой черненький носик и глянул на охотника. Мол, видишь, все очень просто. Стоило только гавкнуть, и зверя нет. А как ты думаешь, хозяин?
Но хозяину было не до щенка. Он все еще казнил себя за беспечность. Вновь и вновь переживал критический момент и трясся, как в лихорадке. К нему запоздало пришел испуг. Смертельное лезвие молнии не пугает так, как после нее прокатившийся гром.
— Да-а, жизнь, как нитка, может оборваться в любой момент. Все мы смертны…
Но щенок не слушал своего хозяина. Он понял, что это к нему не относится. Усталые лапы давно просили отдыха. Он вернулся к рюкзаку, крутнулся разок-другой, лег в свою ямку, свернулся калачиком и задремал.