— Да тот, что Пупсом звался. Жаль собаку. Когда они уезжали, вещи к катеру переносили, пес-то, гляжу, обувку старую тащит. Тоже на катер хотел, с ними, значит. А она-то его этой обувкой по голове, по голове. Уж не обижала бы на прощанье. Катер отошел от причала, а пес за ними вплавь… Не знаю уж, как и вернулся. Только с той поры так и живет на берегу. Потому и прозвали Флотским.
Закончив свои дела, я помчался на берег. Очень хотелось увидеть Пупса-Флотского.
Собаку я увидел сразу. Пупс сидел на песчаном берегу и смотрел в лазурную даль Тихого океана. Он был очень похож на свою мать Найду, только выше, плотнее. Окрас темно-коричневый, уши торчком. Ну Найда и Найда.
Я тихонечко подошел к нему:
— Пупс! Пупс! Здравствуй, Пупс!
Пес и не посмотрел на меня.
Я протянул руку, погладил. Никакой реакции. Я свистнул. Пес не шелохнулся.
Глух, догадался я. Оглохла собака. От воды оглохла.
— Флотский, Флотский… Эх ты, Флотский. Что думаешь ты о людях?
Я гладил пса и вспоминал Найду.
…Однажды на медвежьей тропе я поставил петлю. Прием, не достойный охотника, но на севере острова медведи ходят к берегу моря группами, и слишком велик соблазн, чтобы не поставить петлю. Грешен, но хотелось проверить, попадет ли. Из трехмиллиметрового троса сделал «восьмерку» и два свободных конца растянул по обе стороны тропы, крепко привязал их за стволы кедрача. Трос предварительно проварил в хвое, чтобы уничтожить запах смазки.
Наутро пошел проверить. Добрался до тропы. На подходе к месту, где должна стоять петля, Найда вдруг ощетинилась и скрылась под ветвями кедрача. Я вскинул ружье и осторожно пошел на лай.
Вот и вывороченные с корнями первые кусты. Где же зверь? Найда голосит где-то рядом, но заросли такие густые, что в двух шагах ничего не видно. Лай, неистовый злобный лай собаки — и ничего больше, даже ветка не шелохнется.
«Все. Готов, — подумал я. — Видно, рвался, и петля затянулась на шее».
Медведь не может притворяться в такой критический момент. Бывает, перед собакой смотрит-смотрит в сторону с безразличным видом, для того чтобы вмиг сделать рывок и поработать когтями. Но раненый… перед человеком…
Что же делать? С ружьем в руках по чаще не пробраться. Не стоять же истуканом, когда собака лает, зовет. Раздвинул кусты. Не успел сделать и шага, как передо мной поднялся зверь. Я отшатнулся, запутался в кедровых лапах и упал. Ружье зацепилось, отлетело в сторону.
Испугался ли я, нет ли — не знаю. Но бессилие перед лицом смерти почувствовал.
Открытая пасть медведя настолько приблизилась, что я ощутил горячее, смрадное утробное дыхание, когтистые лапы чуть-чуть не доставали до моей груди. Петля перехватила медведя через плечо под правую лапу и держала зверя надо мной, разъяренного, с налитыми кровью и ненавистью глазами.
Сзади на медведя наседала Найда. Она храбро хватала его за «штаны», дразня и отвлекая. Один бог знает, как ей удавалось отскакивать от могучей лапы хищника.
Говорят, что на спине нет ног. Неверно. Жить захочешь — поползешь и на спине. Я полз. Из-под носа взбешенного медведя вытащил ружье.
Собака тогда спасла мне жизнь.
…Шло время. Каждый день я встречал Пупса. Впрочем, Пупсом его никто не звал. Звали Флотским. Только Флотскому это было безразлично. Он ничего не слышал. Он жил, замкнувшись в себе, и не было ему дела до нас, людей. И все же однажды он вильнул мне хвостом в знак приветствия. И пошел за мной по берегу. Лучше бы он оставался равнодушным к моим ласкам. Как я проклинал себя за то, что позволил себе взять глухую собаку на охоту!
Я шел по берегу, высматривая у прибойной полосы уток-каменушек. Флотский бежал сзади. Злополучный нырок выплыл из-за камня и одновременно с выстрелом нырнул. Флотский прыгнул в воду.
— Нельзя! Назад! Назад! — кричал я.
Крупная зыбь наваливалась на прибрежные камни, разбивалась, поднимая фонтаны брызг, кружилась в водовороте, с грохотом и пеной откатывалась назад. Флотского накрыло гребнем волны, но он вынырнул из-под наката и выплыл на пологие волны. Нырок — целехонький, невредимый — работал лапками возле собаки. Щелкнули зубы, сомкнулась пасть, а нырка нет. Он точно выдержал расстояние и нырнул под носом у собаки. Вынырнул далеко впереди. Стрелять нельзя — мешает Флотский. Для него уже не существовало ни берега, ни охотника — только нырок. Флотский плыл, то кружась, ожидая, где вынырнет утка, то устремляясь в погоню. Вскоре я потерял утку и собаку из виду. Они исчезли в синеве океана.
Я не уходил со скалы до темноты. Четыре или пять часов, полных ожидания и беспокойства, провел я на берегу, проклиная себя за промах, за то, что погубил собаку, которой и без того жилось несладко.