На миг мне даже стало жалко его. Ведь свободолюбивый пес и добрый.
Прошел месяц. Первой порошей покрыло землю. Я готовил мотоцикл, надо было съездить в тальник, поискать куропаток, пока снег неглубокий.
Вдруг вижу: бежит па меня пес. На спине алык, и ремень оборванный тянется по земле.
«Ремень от средника», — мелькнула мысль.
Смотрю: да это же Рыжик!
Возмужал, окреп, да и выражение такое, будто он смел все преграды на своем пути. Гордый, самоуверенный, возбужденный и до предела радостный. Он буквально свалил меня с ног. Словом, пес преобразился. Набрал силу. На морде его красовались шрамы. Видно, здорово он дрался, отстаивая свою независимость.
Я приветливо встретил его возвращение, хотя особой радости не испытал. Первое, что я подумал, — будет пугать куропаток.
Ну да ладно. Что уж теперь… Возьму, авось пристрастится к охоте.
Двинул я на полном ходу. Раньше Рыжик лениво бежал сзади, а тут, гляжу, рванулся вперед, успевая обнюхивать углы домов, загоняя в подъезды встречных собак и кошек. Ну вот тебе… Хвачу я с ним лиха — неуч.
На берегу остановились в ожидании парома. К причалу подработал катер-«жучок». Знакомый капитан Вася Безуглый вышел из рубки. Поздоровались.
— О, да это же мой Трезор! Ну точно… Где ты его взял? — воскликнул Вася, увидев Рыжика. — Смотри, как вырос, бестолочь неимоверная. Щенком я его взял. Гадил дома, выбросил на лестницу, гадил и там, посадил в сарай, покоя не давал: скулит, все грызет, выпустишь — кур гоняет. Бил я его и на цепь сажал — никакого толку. Балбес балбесом. Отвез я его на горное озеро и там бросил.
С этими словами Вася приблизился к мотоциклу. Я увидел, как подобрался пес. Шерсть его встала дыбом, в глазах заметались молнии. Глухой рык остановил Васю.
Сердце мое дрогнуло то ли от испуга, то ли от радости. Я не ожидал от Рыжика такой ярой злобы.
— Фу! Нельзя! Лежать, Рыжик! Лежать! — в отчаянии крикнул я.
Рыжик, приподнявшийся на передние лапы, снова лег, продолжая глухо и злобно рычать.
Не слова команды, а тон, каким я дал приказание, подействовал на него. Он подчинился и, положив голову на лапы, зорко следил за нами.
— Пусть лежит, — сказал я Васе, — не трогай, а то укусит.
— Ты смотри-ка, — удивился он в свою очередь, с лица его медленно сползала бледность. — Восемь месяцев кормил я его. Не верится, чтобы за одно лето забыл меня.
— Да-а, — сказал я неопределенно, — у собак хорошая память, — и, подойдя к Рыжику, долго от души гладил его теплую густую шерсть.
Рыжик остался со мной.
Команды «нельзя» и «лежать» он усвоил быстро. Их я подавал тоном, не допускающим возражения. Больше за зиму ничему особенному я его не научил. Он ходил со мной на охоту, ужасно любил гонять зайцев, до самозабвения разрывал лисьи норы. Я не навязывал ему своей воли: пусть проявит себя.
Наступила весна. На проталинах зацвели подснежники, табунки диких уток со свистом пролетали над сараем и плюхались в полые воды тундры.
Я впервые выкатил мотоцикл и стал обтирать его старой шапкой. Рыжик вертелся рядом, обнюхивал машину и поскуливал. Он явно проявлял нетерпение, ему очень хотелось помчаться за этим рокочущим созданием, он даже лизнул покрышку.
— Уйди, Рыжик, не мешай, — прикрикнул я нестрого и отбросил шапку в сторону.
Рыжик побежал, достал ее из лужи и принес мне. Вот это то, что надо.
Я быстро дал ему одну из конфет, которые для него же и носил на всякий такой случай, и снова бросил шапку, приговаривая:
— Подай, подай.
Рыжик приносил мне шапку, потом палку. А вслед за командой «подай» я говорил:
— Ищи!
И Рыжик искал.
Так он научился подавать, искать, и не только предметы, но и дичь.
Бывало, на вечерней зорьке, уже затемно, палят соседи-охотнички, падает убитая дичь в траву, где уж ее найдешь. А Рыжик тут как тут. Гляжу, не стрелял я, а он мне откуда-то утку тащит. Ну молодчина.
Был он очень смышленым, этот большой добрый пес Рыжик. Долго со мной жил. Делил я с ним и радости, и огорчения. Спал в обнимку в шалаше, коротая холодную ночь на охоте.
Как-то шел я на дальнюю протоку с ружьишком встретить перелет. Полуденное солнце светило ярко, но его косые лучи не изнуряли. Осень у нас ранняя, холодная. Шел не торопясь. Миновал поляну, усыпанную брусникой. Ее было столько, что некуда ступить. Были бы крылья, перелетел бы над этим ярко-красным ковром, чтобы не задеть, не смять ни одной ягодки. За поляной началось мелколесье. Кусты жимолости гнулись до земли от спелых ягод, местами ягоды осыпались и лежали на тропе чернильными пятнами. Тропа прямая, еле заметная: то ли звериная, то ли охотничья. Идти по ней легко и мягко.