И сейчас, глядя в бинокль на таинственную Ваенгу, он мечтал о том, как встанет на лыжи и обойдет весь этот район. И, как всегда, будет чувствовать себя первооткрывателем. Он сунул бинокль Юрке в руки и нахлобучил ему на лоб шапку, засмеялся.
Катер доставил их к берегу и долго маневрировал в поисках места, куда можно причалить. Никакого пирса, понятно, здесь не могло быть, и даже хрупкие мостки при очередном отливе снесло бы в воду. Пристали к гранитным валунам.
Прыжок — и Душенов, чуть покачнувшись, встал на камень. Протянул Юрке руку, и сын прыгнул следом.
Юрка, с покачивающимся на животе биноклем, оглядывался по сторонам.
— Папа, здесь ничего же нет, — разочарованно протянул он, — избушки на курьих ножках...
— Дикое место. Но здесь мы построим город.
— Так это еще когда будет?
— Закроешь глаза, потом откроешь и увидишь дома, школы, спортивный стадион...
Юра недоверчиво глянул на отца:
— Таких чудес, папка, не бывает... Душенов тронул сына за плечо:
— Ты прав, не бывает. Лет шесть — восемь уйдет. А что такое восемь лет в истории народов, насчитывающих тысячелетия? Один миг! Понимаешь? Идем!
Они осматривали Ваенгу. Это был даже не поселок: несколько скученных у берега избушек. В ближайшем домике — огонь. Зашли, стряхнули шапки в сенях и, стуча сапогами, прошли в комнату. Навстречу им вырвалось приятное тепло. Посреди комнаты топилась буржуйка, и дым гудел в комнатной трубе.
Из-за стола поднялись двое в свитерах и оленьих пимах, и сразу в комнате стало тесно. Один, с впалыми щеками, поросшими колючками, сосал мундштук и, не вынимая его изо рта, представился:
— Архитектор Борисоглебский.
Второй, с глубокой ямкой на подбородке, вытянулся, козырнул и застенчиво улыбнулся.
Душенов обоим подал руки, немного обогрелся возле печурки и предложил:
— Не хотите пройтись?
Архитектор пожевал мундштук:
— Можно. Не боитесь завязнуть? Душенов усмехнулся:
— На лыжах-то?
— Вы не шутите? — оживился архитектор. — Тогда пошли!
— Сергей Степанович, — обратился Душенов к Говоркову, — вы останетесь здесь. И ты, Юра...
Говорков обрадовался: на лыжах он ходил плохо, и плестись в хвосте не хотелось. Юра надулся. Как папа не хочет понять, что ему надо все увидеть своими глазами!
— Папа, — горько сказал он. — Папа!.. Ты...
И не договорил. Суровый взгляд отца остановил его: не уступит. Юра знал этот взгляд. Папины глаза сразу вдруг становились холодными, чужими. Мама это объясняла так: «Папа хозяин своему слову. Прежде чем произнести это слово, он обдумает его».
Юра сидел опустив голову. Говорков сочувственно спросил:
— Худо, брат? Ничего, переживем! Выше нос! Хочешь с ними? Рано еще. У тебя все впереди. Находишься и на кораблях, и на лыжах... Тебе отец не рассказывал, какой случай был прошлой зимой вот в этих самых местах?
— Не-ет...
— Пошел на лыжах краснофлотец хворост собирать на растопку. Ходил-бродил несколько часов, ни одного сучка не мог найти. Ушел далеко, а тут снегопад начался. Ну, он и заблудился, обессилел, вырыл окопчик в снегу и заснул.
— А потом? — нетерпеливо спросил Юра.
— К вечеру хватились — нет человека. Послали лыжников на розыск. Нашли полуживым, в госпиталь отправили. Вот, брат, что такое Север. Не надо на отца сердиться. У него знаешь сколько дел? А ты живи, брат, и пока присматривайся, пригодится.
— Значит, папка с архитектором тоже могут заблудиться?
— Не заблудятся, у них с собой компас. Юра осторожно спросил:
— А вы читали книгу «Приключения капитана Гат-тераса»?
— Как же не читать? Читал.
— Это взаправду было или так просто, выдумка?
— Жюль Верн изучал дневники полярных путешественников. Стало быть, правда!
— Во здорово! — воскликнул Юра. — Расскажите еще что-нибудь, Сергей Степанович. Про моряков, пожалуйста.
Говорков подсел к печке на корточках. Железным прутом шевельнул дрова — и они вспыхнули ярко, как бумага.
Юра с нетерпением смотрел на раскрасневшееся белобровое лицо Сергея Степановича и вдруг сказал:
— А хорошо, что мы не пошли, правда?
— Конечно! Я рад, что ты это понял. Слушай, Юра, недавно был такой случай...
А в это время Душенов встал на лыжи, распрямил свои широкие плечи, полной грудью, до боли, втянул в себя морозный воздух. На лыжне он переставал стесняться своего роста, широкого шага, стремительности движений, которые в обычное время сдерживал. Здесь он не испытывал никакой неловкости от того, что скроен природой со щедрым расходом материалов: высок не в меру, широкоплеч и громоздок. Он всегда, всюду чувствовал себя неуютно, все вещи рядом с ним казались хрупкими и невыносимо мелкими. И он боялся или что-то поломать, или уронить. Здесь же он шел легко, чуть наклонившись вперед, с силой отталкиваясь палками. Ничто не стесняло его движений, он ощущал себя летящим по воздуху.