Пройдет сто лет, и сочинением Вергилия Урбинского заинтересуется Петр Первый и повелит издать его на русском языке. И однажды во время придворного бала Петр спросит сенатора И. А. Мусина-Пушкина:
— Почему по сю пору не переведена книга Виргилия Урбина о начале всяких изобретений? Книга небольшая, а так мешкаете?
Сенатору, наблюдавшему за изданием книг, надо полагать пришлось изрядно покраснеть от неожиданного вопроса и царского упрека. И пришлось поторопить переводчика, а потом наборщиков и печатника. Минуло еще какое-то время, и на прилавках Москвы и Санкт-Петербурга в мае 1720 г. появилась книга «О изобретателях вещей».
60 лет спустя, в 1782 г., сочинение «О первых изобретателях всех вещей», выпустит Н. И. Новиков.
Хотя петровское и новиковское издания непосредственно не связаны с книгой Протасовича, я все-таки счел нужным привести эти факты: они как нельзя лучше свидетельствуют о связи времен и читательских интересов.
АЛМАЗЫ ДРЕВНЕЙ РЕЧИ
Думаю, не погрешу против истины, если скажу: человек, рассматривающий древнюю рукопись или читающий старинную книгу, бывает не менее чем искатель золота или алмазов изумлен, когда вдруг увидит в них какое-то особенное по своему значению слово, проницательную мысль старого автора, в новом свете озаряющее события и явления своей эпохи, скрытые от нашего взора столетиями, а то и тысячелетием.
Многие наши старопечатные книги являются по своему характеру церковно-служебными. Но среди религиозного текста в них зачастую рассеяны комментарии и замечания переводчиков и печатников, основному тексту предпосланы предисловия или же помещены послесловия — они-то и представляют интерес для исследователя, так как сообщают чрезвычайно важные факты, оригинальные суждения о событиях, доносят до нас колорит отдаленной эпохи, убедительно и достоверно рисуют личность автора.
Когда я читал «предмовы» и «сказания» «доктора лекарских наук из Полоцка-града» — Франциска Скорины в его пражских (1517–1519) и вильнюсских (1522–1525) изданиях, то первое, что запечатлелось в моем сознании, как, видимо, и у каждого, кому посчастливилось держать в руках эти книги, — это страстно выраженная автором безграничная любовь к своей Родине-матери, к своему народу. Всюду Скорина с гордостью подчеркивал кровную связь с Отчизной: «С Полоцка-града», «Из славного града Полоцка», «Аз… нароженый в русском языку» (т. е. — я, рожденный в русском языке, русским — А. А.).
Образно, вдохновенно говорит Скорина о великом чувстве любви к Родине в предисловии к книге «Юдифь», изданной в Праге Чешской в 1519 г.: «Поскольку от рождения звери, обитающие в пустыне, знают ямы свои, птицы, летающие по воздуху, ведают гнезда свои, рыбы, плавающие в море и реках, чуют виры свои, пчелы и им подобные обороняют ульи свои, также и люди, где родились и вскормлены суть, — к тому месту великую любовь имеют».
Не менее изумительные строки прочел я позднее у литовского писателя Микалоюса Даукши в предисловии к книге «Постилла» 1599 г.
«Каждый человек от самого рождения своего, с молоком матери впитывает любовь к родному языку. Это — закон природы. Что бы за диво было между зверями, если бы ворона захотела петь по-соловьиному, соловей каркать по-вороньему, козел рычать по-львиному, а лев верещать по-козлиному. Погибли бы присущие каждому животному свойства, прекратилось бы само существование животного мира».
Так и с людьми.
«Не плодородием нив, не различием одежды, не природной красотой страны, не крепостью городов и замков процветают народы, а больше всего тем, что берегут и употребляют свой язык, который сплачивает общество, крепит дружбу и братство. Язык — это узы всеобщей любви, мать единства, отец общества, страж государства. Упразднить язык — значит упразднить согласие, союз и всеобщее благо. Упразднить язык — все равно, что погасить солнце, нарушить мировой порядок, лишить мир жизни славы». «Все это, замечает Даукша, я не с тем умыслом говорю, чтобы только для того, чтобы убедительнее показать значение порицать знание и изучение языков других народов, но для каждого народа родного языка». Даукша подтвердил это собственным примером. Он знал многие языки и свое послесловие в книге, являющееся вдохновенным гимном родному языку, написал по-польски.
Я с наслаждением читал образные «предмовы» Федорова и Мстиславца, братьев Зизаниев Стефана и Лаврентия, Карповича и Смотрицкого, остроумные поэтические комментарии пинского шляхтича и вильнюсского городского судьи Протасовича, оригинальные суждения Беняша Будного.