Большой брат надел пальто.
– Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.
Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.
– Денег хочешь? – выдавил он наконец. – У меня хватает.
– Нет, нет, – отказался Боура, вдруг почувствовав себя счастливым и растроганным. – Нет, пожалуйста, не нужно, но все равно спасибо, ты очень добр. Поезжай с богом, поезжай с богом.
– Отчего же не нужно? – буркнул старший брат и, поколебавшись, добавил: – Мне они без надобности. Ну как хотите. Прощайте.
Он вышел, огромный и прямой, слегка склонив голову к плечу. Голечек проводил его взглядом до самой двери, рыжий брат еще раз махнул на прощание рукой и пропал из виду.
Боура не поднимал глаз.
– Он забыл трость, – воскликнул Голечек и бросился вслед уходящему; впрочем, он был даже рад на время оставить Боуру в одиночестве. На лестнице он еще услышал шаги.
– Послушайте, сударь…
В два прыжка Голечек очутился у дверей. Но улица, куда ни глянь, была пуста. На землю падал мокрый снег и тут же таял.
Пораженный Голечек еще раз оглянулся. Никого, только лестница, ведущая вниз.
От стены отделились две фигуры. Полицейские.
– Здесь никто не пробегал? – поспешно спросил Голечек.
– У вас украли что-нибудь?
– Нет. Куда он пошел?
– Вообще никто не появлялся, – сказал один из полицейских. – Пока мы тут, никто из кабака не выходил.
– Мы здесь уже минут десять, – добавил его напарник.
– Наверно, он еще внизу.
– Нет, – возразил потрясенный Голечек. – Он ушел чуть раньше меня. Он забыл внизу свою трость.
– Трость, – задумчиво повторил полицейский. – Нет, на улицу никто не выходил.
– Но не мог же он провалиться сквозь землю, – с неожиданной злостью крикнул Голечек.
– Провалиться не мог, – миролюбиво согласился полицейский.
– Спускайтесь, сударь, вниз, – посоветовал другой. – Метет.
«Они думают, что я пьян, – догадался Голечек, – а я ведь и не пил вовсе. Что же это такое опять, а?»
– Он обогнал меня всего на несколько шагов, – в отчаянии снова принялся объяснять Голечек, – не может все-таки человек взять да и провалиться? Но если бы он вышел, вы его заметили бы, правда?
Полицейский вынул из кармана записную книжку:
– Его фамилия, сударь?
– Ерунда, – возмутился Голечек, – что вы хотите затеять?
– Бог знает, не стряслось ли с ним чего? Может, несчастье, а может…
Губы Голечека искривились от страшного гнева.
– Если бы только это! – воскликнул он и, бухнув дверьми, сбежал вниз.
Боура все сидел за бокалом вина, пил от огорчения и, возможно, даже не успел заметить отсутствия Голечека.
– Ваш брат исчез, – бросил Голечек, не в силах унять дрожь и волнение.
Боура кивнул головой.
– Это на него похоже.
– Позвольте, – поразился Голечек, – но ведь он поднимался по лестнице и вдруг исчез; на улицу вообще не выходил, словно провалился сквозь землю.
– Именно так, да, да, – кивнул Боура, – словно сквозь землю. Он всегда был такой. Убегал – и никто не знал об этом, а потом возвращался, занятый своими мыслями, и лицо у него было странное, словно он видел нечто большее, чем дано видеть людям.
– Черт возьми, да поймите вы наконец: он не убежал, он исчез. Это ж абсурд! Провалился прямо на лестнице; двое полицейских стояли у дверей, а его не видели.
– Чудак, ей-богу чудак. Он с детства такой… никогда не поймешь, что у него на уме; нелюдим, переменчив, жестокий и замкнутый. Вы его не знаете.
– Да неужели вы не понимаете, – возмутился Голе- чек, – он просто испарился, как дух, он словно прошел сквозь стену.
– Понимаю. Он ни в чем не знал меры, всегда был очень непостоянен. И никогда его не заботило, что можно, а чего – нельзя, он как бы не ведал угрызений совести и не знал пределов допустимого. Ах, как часто он ставил нас в тупик!
– Неужели возможно так вот исчезнуть?
– Не знаю. Мой брат не учился в школе, он не имеет ни малейшего представления о том, что возможно, а что – нет. Право, он питал неизъяснимое отвращение ко всякой учености.
– Да ведь теперь не о том речь! – Голечек стукнул кулаком по столу.
– О чем же? – спросил Боура и поднял взгляд на собеседника.
– Взять да исчезнуть ни с того ни с сего не может никто. Вы понимаете, есть же…
– …пределы физически возможного, знаю; вы уже говорили об этом, рассматривая отпечаток американского сапога. Физические пределы! Как будто это так уж важно! Знаете, на своем веку я успел кое-что повидать, а прочитал и того больше; и все же никогда ничто не казалось мне более естественным, чем воскрешение дочери Иаира. Я видел умершую девушку… Ах, в чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути…