— Эй, стой! Эй, Петров, всё равно не убежишь…
Степан Евдокимович что было силы толкнул дочь в сугроб; она вскрикнула от неожиданности, исчезла в снежных волнах, но сам он не успел спрятаться… Из белёсой мглы вынеслись два всадника, раздался выстрел, второй…
Степан Евдокимович беззвучно рухнул на снег.
— Вот тебе, большевик проклятый! — закричал убийца, осаживая разгорячённого коня.
Налетел неистовой силы порыв ветра. Всадники крикнули ещё что-то, повернули коней и умчались.
— Папа!.. — осторожно позвала Оля. — Папочка!..
Отец неподвижно лежал на снегу, раскинув руки.
— Папочка! — закричала Оля и бросилась к отцу. Она целовала залепленное снегом лицо. — Папочка, милый, дорогой!..
Петров застонал — он был ещё жив.
— Помогите! — изо всех сил закричала Оля.
«У… у… у…» — отвечал ей ветер.
— По-мо-ги-те!..
И вот, когда она уже совсем обессилела, со стороны города, издалека, послышались голоса людей…
Было далеко за полночь, когда тяжело раненного Степана Евдокимовича и полузамёрзшую Олю привезли домой.
Степан Петров умирал. Он был в полном сознании. По его требованию достали из пиджака простреленное, окровавленное письмо. Слабеющей рукой он дотронулся до него и чуть слышно сказал жене:
— Слушай, Варя… Письмо отвези… сама… отдай ему — Ленину… — И, словно боясь, что она не расслышала, повторил несколько раз: — Ленину… Ленину…
Он замолчал, но глаза глядели на неё в упор, требуя ответа.
И она ответила, задыхаясь от слёз:
— Клянусь, Стёпа… передам самому Ленину…
Похоронив мужа, Варвара Михайловна с Олей и Серёжей поехала в Москву.
Клятва
В морозное январское утро перед Спасскими воротами Кремля собрались ходоки, приехавшие со всех сторон Советской России в Москву — к Ленину.
Ходоки ожидали дежурного. Вместе с ними ждала и Варвара Михайловна Петрова со своими детьми — Сергеем и Ольгой.
Шёл тихий разговор; слышались украинская речь, гортанный говор узбека, мягкий акцент белоруса.
— А какой он, Владимир Ильич? Примет ли нас? — спрашивал молодой грузин в косматой горской бурке.
— Обязательно примет… — раздались в ответ голоса. — Он как отец родной. Примет, расспросит, посоветует…
— Ты спрашиваешь, какой он? — обратился к грузину пожилой крестьянин-инвалид, у которого вместо правой ноги была деревяшка. — Как самому себе, всё рассказывай, ничего не бойся.
Рузаев — так звали инвалида — замолчал, а вместо него заговорил украинец Баклан:
— Я его в семнадцатом в Петрограде видел, разговаривал с ним. Он всего тебя насквозь видит. Чего не хочешь сказать, всё одно скажешь. Пристальный он человек. Я до него тогда тоже с большой бедой пришёл.
— Все к нему с бедой, все к нему за подмогой… — тихо вздохнула Варвара Михайловна и рассказала о муже, убитом кулаками, и о письме, которое она вместо него принесла Ленину.
— В нашем месте, в Узбекистане, — сказал узбек Тургунбаев, — кулаки тоже плохие дела делают. Только в Узбекистане кулак называется бай.
— А у нас на Украине кулак зовётся куркуль, — сказал Баклан.
Ходоки толковали между собой, и из разговора видно было, что хотя кулаки в разных местах называются по-разному, действуют они совершенно одинаково: не дают хлеба рабочим, убивают верных партии людей, издеваются над бедняками. Они действуют, как враги советской власти.
— У тебя, мать, очень важное письмо, — сказали ходоки Варваре Михайловне, — ты должна передать его Владимиру Ильичу в собственные руки.
Вернулся дежурный. Он ничего не сказал ожидающим его людям, только поглядел на них полными слёз глазами.
— Товарищ, — прошептала Варвара Михайловна, — товарищ, что случилось?
И они узнали… Огромное горе постигло миллионы людей — умер Владимир Ильич Ленин.
— Ой, горе, ой, какое горе! — глухо застонал Тургунбаев и опустился на снег.
Закрыв лицо руками, беззвучно плакал Рузаев.
Варвара Михайловна стояла неподвижно, словно окаменев, только рука, протянутая вперёд, слегка дрожала — рука с письмом, на котором крупными буквами было написано: ЛЕНИНУ.
С утра до позднего вечера тысячи людей шли в Горки — прощаться с великим Лениным.
Тяжёлые двери в двухэтажном доме с колоннами были настежь раскрыты; люди входили и выходили с низко опущенными непокрытыми головами; траурные стяги спускались над входом.
Седые сумерки окутали старый парк. По заснеженной аллее медленно шёл Сталин. С непокрытой головой, в распахнутой дохе, не замечая ни мороза, ни ветра, ни снега, остановился он перед скамейкой, на которой так часто сидел со своим великим учителем и другом…