— Мила! — тронула как-то старшая смены девушку за плечо, пытаясь перекричать шум швейных машинок. — Беги скорее домой, я доделаю за тебя! Говорят, к тебе от матери прибежали! Срочно нужно идти!
Мама, кольнуло в сердце тут же, и Милочка сорвалась с места тут же, белая от испуга. Мама была последней из тех дорогих сердцу людей, что остались с ней. И потерять маму… Потому и бежала изо всех сил до самого дома, стараясь не поскользнуться на льду раскатанной грузовиками улицы.
Но Антонина Васильевна была не в постели, как думала увидеть мать Милочка, а суетилась возле стола, накрытого парадной бархатной скатертью, ставя тарелки и раскладывая вилки. Резко обернулась на стук входной двери, и Мила поразилась, каким счастьем светилось лицо матери. А потом заметила краем глаза светлое пятно на вешалке с верхней одеждой. Так и села прямо там, у входа, когда перестали вдруг держать ноги.
Полосатый шарф висел на крючке поверх офицерской шинели с четырьмя маленькими звездочками на полосках погон. Она протянула руку и стащила шарф с этого крючка, а потом уткнулась в него лицом, вдыхая запах табака и кожи. И завыла в этот шарф, чувствуя, как распрямляется тугая пружина в груди.
— Здравствуйте, Милочка Муромцева.
Глаза были иные. Она почему-то представляла себе его кареглазым, а вовсе не русоволосым с серыми глазами. Он смотрел на нее так внимательно, этот мужчина, старше ее только на четыре года, кажется внешне — на всю жизнь, что она даже заробела сперва, растерялась.
— Здравствуйте, товарищ лейтенант… Женя… Женечка…
А потом вдруг рванулась к нему и крепко обхватила за шею, прижимаясь всем телом, не замечая, как цепляются за ее пальто неровные края его ордена, как тихонько звякнули медали. Он был таким знакомым для нее, таким родным. И он был здесь, рядом с ней. Ее Женечка…
Всю ночь они провели напротив друг друга, разделенные столом под бархатной скатертью. Мать Милочки ушла в соседнюю комнату сразу же после ужина из картошки, сваренной в мундире, тушенки из пайка Женьки, соленьев, которые удалось сделать этим летом Антонине Васильевне. Настоящий пир, как сказал Женька, уже успевший забыть, каково это — ужинать за столом под абажуром с длинной бахромой.
Казалось, так много надо сказать друг другу. Но молчали, глядя в глаза, касаясь ладоней. А за окном шел снег — пушистыми белыми хлопьями… медленно кружась, падал на землю. Милочка старалась не смотреть на выбритое место среди русых волос, где все еще был заметен страшный длинный шрам, служившим напоминанием, как она едва не потеряла его.
Изредка Женька выходил на крыльцо курить, словно извиняясь, прошептав в первый раз Милочке: «Пристрастился-таки! Дурная привычка, а без нее как-то не так…». Милочка не могла сидеть в пустой комнате одна, удивляясь и как-то пугаясь того, насколько ей теперь одиноко, когда Женя не рядом. И они долго стояли на крыльце, прижавшись телами под шинелью, наблюдая за полетом снежинок. А она так хотела тогда, чтобы он ее поцеловал, и так боялась признаться в этом даже себе самой…
Женька поцелует ее только на станции следующим утром. Когда спрыгнет вдруг из вагона уже тронувшегося поезда на перрон, когда прижмет к себе резко, обжигая своими сухими потрескавшимися губами. Она тогда с трудом расцепит пальцы, отпуская его шинель из рук. Как можно было его отпустить, едва отыскав…?
Снова полетят из Владимира треугольники писем. И опять ей суждено будет гнать от себя тревожные мысли под шум швейных машинок и ждать заветного ответа, с надеждой в глазах глядя на мать от входной двери. И улыбаться, читая строки полные нежности и тепла, которые напишет Женька, мысленно входя в эту самую комнату с большим абажуром над столом, возвращаясь к той, что стала для него истинным подарком судьбы, с которой его навсегда соединила белая нить мягкой шерсти полосатого шарфа…