Павлуха стащил свой сапоги.
— Вот, — сказал он. — От меня это Виктору Николаевичу. Они ему впору будут.
Кассирша вылезла из-за стола, даже не задвинув ящик с деньгами.
— Соскочило у парня, — сказала она. — Ты бы ему ещё портянки завернул для комплекта.
Геодезисты засмеялись.
— Он их в больнице на тумбочку поставит…
Павлуха растерялся.
— Он ведь в больнице временно. Он не захочет там долго лежать. Чего вы смеётесь?..
Геодезисты взяли его под мышки, вставили в сапоги и подтолкнули к столу. Павлуха получил деньги: и полевые, и суточные, и зарплату. Как и со всех, кассирша высчитала с него на подарок Виктору Николаевичу.
Павлуха не пошёл к себе в общежитие. Он направился к Роману. Ему казалось, что люди не принимают его всерьёз. Им бы только шутить и смеяться. Им не понять. Павлуха отдаёт долги! Вон у него сколько денег: «Мамке пошлю, Роману за питание отдам… Кому ещё?..»
Роман встретил Павлуху шумно. В комнате было много народа. Все сидели за столом и громко разговаривали. Здесь были Зина, Игорь и другие ребята.
— Здорово, Павлуха! — Роман стиснул его за плечи и подтащил к дивану. — Ты посмотри…
На диване в пелёнках лежал человек, крошечный, с наморщенным лбом и туманными синими глазками. Человек месил воздух красными пятками, красными кулачками и показывал мягкие дёсны.
— Мальчишка небось?
— Парень по всем категориям. Посмотри.
Павлуха сконфузился. Аня засмеялась. Она была худенькая и очень лёгкая. Казалось, что Анино платье надето на невесомое существо, которое бьётся и вздрагивает от радости и движется, движется…
— Поздравляю, — сказал Павлуха, стыдясь этого звучного слова. — Я тогда после зайду… Я неумытый.
— Ты что, штрейкбрехер? — сказал Роман. — Садись, выпьем за сына. — Роман подтащил Павлуху к столу, налил ему в стакан жёлтенького сладкого вина. — Давай… Ап!
Павлуха выпил, облизал губы. Парни и девчата за столом хвалили малыша, смеялись над Романом. А тот, не зная, куда себя деть, ухмылялся и хвастал:
— Телом весь в меня, а характером в Аню. Спокойный, порядок понимает, кричит только по заказу, когда есть захочет и когда мокрый.
Зина жевала конфеты и смеялась. Игорь разглаживал ногтем серебристые обёртки, которые она бросала в блюдце, и складывал их одну на другую, ровно-ровно, край в край.
— Мне из больницы звонили, — сказал он шёпотом. — Ты, Павлуха, молодец.
В углу стоял трёхколёсный велосипед, обвешанный пакетами и погремушками.
«Подарки, — сообразил Павлуха. — Смехота: только родился — и уже подарки. За что?»
Павлуха сунул руку в карман, нащупал там пачку денег и снова принялся считать: «Мамке тридцать рублей, себе на полмесяца. Роману за пропитание…» Он посмотрел на Романа.
Роман был громадным, весёлым, счастливым.
— Ешь, Павлуха, — говорил он. — Рубай колбасу, сыр голландский, шпроты. Закусывай. У меня сын…
«Не возьмёт, — тоскливо подумал Павлуха. — Ещё даст по шее, пожалуй».
Павлуха вытащил руку из кармана, слез со стула на пол. Он снял свой сапоги, потом прошёл босиком к велосипеду и поставил их там.
— Это хорошие сапоги, — сказал он. — Рыбацкие. Это от меня… Пускай носит…
Дубравка
Дубравка сидела на камне, обхватив мокрые колени руками. Смотрела в море.
Море напоминало громадную синюю чашу. Горизонт далеко-далеко; видны самые дальние корабли. Они словно поднимаются над водой и медленно тают в прозрачном воздухе.
А иногда море становится выпуклым, похожим на гряду чёрных холмов.
Оно закрывает половину неба. Чайки тогда вроде брызг. Чайки подлетают к самому солнцу и пропадают, словно испаряются, коснувшись его.
Дубравка пела песню. Она пела её то во весь голос, то тихо-тихо, едва слышно. Песня была без слов. Про птичьи следы на сыром песке, которые смыло волной. Про букашку, что сидит в водяном пузыре, оцепенев от ничтожного страха. О запахе, прилетаюшем с гор после дождя.
Пахнут розы. Пахнет прибой. Пахнут горы. Наверно, и небо имеет свой запах.
Дубравка пела о море, о зелёных волнах. Они бегут одна за другой, чтобы разбиться о камни.
Дубравка пела о людях. Люди встречаются и расходятся. К счастью, уходят не насовсем. Хорошие люди живут в памяти, даже говорят иногда, словно идут с тобой рядом. Об этих разговорах тоже поётся в Дубравкиной песне. Их нельзя передать просто. Они покажутся непонятными, может быть, даже смешными.
Дубравка пела о разбитой раковине, о странных мальчишках…
Песня её очень длинная. Может быть, не на один день. Может быть, не на один год. Может быть, на всю жизнь.
Камень стоял в море. Он давно оторвался от берега, сжился с волнами, с их беспокойным характером и, мокрый от брызг, сам блестел, как волна.
Дубравка приплывала сюда, взбиралась на эту одинокую скалу, когда ей нужно было разобраться в своих тревогах, сомнениях, обидах. Камень был её другом.
На берегу у самой воды бродили мальчишки. Они мелко шкодничали на пляже. Зевали от жары и безделья.
— Смотрите, какое облако! Это волна хлестнула до самого неба и оставила там свою гриву.
— Дура, — скажут они и добавят: — Поди проветрись.
Мальчишки — враги.
Ещё недавно Дубравка гоняла с мальчишками обшарпанный мячик, ходила в горы за кизилом и дикой сливой. Лазила с ними на заборы открытых кинотеатров, чтобы бесплатно посмотреть новый фильм. Потом ей стало скучно.
— Вот тебе рыбий хвост, будешь русалкой, — говорили мальчишки.
— Бессовестные обормоты, — говорила Дубравка. А почему бессовестные, и сама не могла понять.
Она смутно догадывалась, что теряет какую-то частицу самой себя. Раньше всё было просто. Теперь простота ушла. Любопытно и чуточку страшно.
В начале лета Дубравка записалась в драматический кружок старших школьников. Её не принимали категорически.
Староста сказал:
— Разве ты сможешь осмыслить высокую философию Гамлета? Ты ещё недоразвитая.
Руководитель кружка, старый, седой человек с очень чистыми сухими руками, усмехнулся.
— «Гамлета» мы ставить не будем. Его смогли одолеть только два великих артиста: Эдмунд Кин и Павел Мочалов. Не нужно смешить людей.
Это он сказал старшим школьникам, чтобы сбить с них спесь и поставить на место. Старшеклассникам всегда кажется, что они умнее всех. Но они слишком обидчивы и не способны к сплочению.
Они возмущались, доказывали, что «Гамлет» для них прост, как мычание. Перессорились между собой. И на следующий день согласились ставить «Снежную королеву».
Роль Маленькой разбойницы досталась Дубравке.
Потом все начали влюбляться. Мальчишки писали девчонкам записки. Девчонки смотрели друг на друга злыми глазами. Они жеманно щурились, поводили плечами и неестественно хохотали по самому пустячному поводу.
Мальчишки вели себя шумно. Авторитетно сплетничали. О понятном старались говорить непонятно. Много восклицали и очень редко утверждали что-либо. Уходя с репетиций, они выжимали стойки на перилах мостов, на гипсовых вазонах с настурциями, толкали девчонок в цветочные клумбы. Некоторые закуривали сигареты.
Дубравку они заставляли передавать записки и надменно щёлкали по затылку.
Сначала Дубравка вела себя смирно, терпела из любопытства. Потом начала грубить.
Девчонки говорили, забирая у неё письма:
— Опять послание. Надоело уже… Ты не разворачивала по дороге?
— Я такое барахло не читаю, — отвечала Дубравка.
Потом она укусила Снежную королеву за палец, когда та погладила её по щеке. Потом она взяла тетрадь, переписала в неё аккуратным почерком письмо Татьяны к Онегину и послала в запечатанном конверте самому красивому и самому популярному мальчишке — Ворону Карлу.