Дядя Митуш бросает камни в огород Васила, не упускавшего случая похвастаться, что он, кончил три класса.
Привязав последнего вола, дядя Митуш окинул своих любимцев довольным взглядом: волы дружно жевали сено. Уверившись, что все сделано как надо, он вместе с Аго вышел из хлева выкурить по цигарке.
Аго любит, когда его потчуют цигаркой, он жадно затягивается и тут же начинает кашлять, на глаза набегают слезы.
— А ты как думал, — продолжая начатый разговор, говорит дядя Митуш. — Я, сказать по правде, ставлю скотину превыше человека. Ты мне скажи, есть ли на свете животина покладистее вола. Пройди мимо: не укусит, не лягнет. Болтают, что волы бодливы. Пустое! Трудяги они, каких мало. Паши на нем, сколько влезет, — не заревет, не заартачится. Ноги подгибаются, а он знай тянет что есть мочи…
Аго хмыкнул.
— А уж до чего понятливые! Вот мы с тобой толкуем, а они, небось, все понимают.
— Ну да! — пробасил Аго и рассмеялся. — Понимают, как же!
Дядя Митуш глянул на него с сожалением.
— Дурачок ты! — сказал он. — Да, если хочешь знать, вол, он поумнее нас с тобой будет. Ему скажешь слово — он сам подставляет голову под ярмо.
Аго вновь недоверчиво хмыкнул.
— Зато попробуй поставить его на другое место в упряжке — ничего у тебя не выйдет. Головой замотает, дескать, не мое это место — и все тут. Всяк знает свое место.
Помолчав, дядя Митуш повел речь дальше:
— Ты вот смеешься, а я тебе скажу, что по мне вол умнее коня. Небось, приметил: во время пахоты Балан и Чивга, которые идут последними, перед самым плугом, не собьются ни вправо, ни влево, держатся борозды. Или та пара, какая идет впереди всех… Ты что ли ее перегоняешь в другую борозду, допахав старую? Нет, брат! Ты только покрикиваешь: «Соб!», «Сабе!», а уж они свое дело знают. Первая пара не зря головной считается, она водит. Пропахали борозду до конца, глядишь, поворачивают и опять по борозде пошли, как по струнке. Раз, два…
Аго бросил окурок и засмеялся.
— Смеешься по дурости, — задумчиво промолвил дядя Митуш и, тяжело вздохнув, продолжал: — У скотины, брат, тоже душа есть. В нашем селе жил когда-то один старик. Индже Стояном его звали. Я, правда, не помню его, от людей слыхивал… Так вот, скажу я тебе, заболел этот человек, на тот свет собрался. «Приведите, — говорит, — к порогу волов». Оперся одной рукой на плечо жены, другой — на плечо сына, кое-как доковылял до порога, а волы уже там стоят, его дожидаются. Поцеловал старик в лоб одного и другого. «Ну вот, — сказал, — теперь и помирать не страшно». Лег на лавку, скрестил руки, а к вечеру помер.
Дядя Митуш повернулся к хлеву и поискал что-то глазами. Потом достал из-под стрехи деревянный крюк.
— Идем-ка, Аго, надергаем сена, уж смеркается. Ну-ка, живее! Чего пригорюнился?..
И, прихватив с собой веревочные носилки, дядя Митуш и Аго направились к скирдам сена.
Перевод Р. Бранц.
МЛАДШАЯ СЕСТРА
Васил пригнал с базара двух молодых кобыл. Отвязал их от телеги и выпустил на обнесенное каменной оградой гумно, которое в ту пору пустовало. Обе лошади были только что пойманы в табуне, еще совсем не объезженные, дикие, привыкшие к свободе. Дядя Митуш и работники, стоя в воротах, любовались этими поистине красивыми животными. Но, любуясь, они в то же время опытным взглядом подмечали в них те или иные черты характера. Одна кобылка была рыжая, и звали ее Айя (она майского приплода), другая — вороной масти и клички не имела. У каждой шея обвязана новой веревкой, конец которой волочился по земле. И больше ничего — ни узды, ни недоуздка, ни хомута. Их копыта, не знающие подков, чрезмерно разрослись в ширину. Густые хвосты доходили до самой земли.
Айя была живее, резвее. Когда дядя Митуш вошел к ним, она испуганно шарахнулась прочь. Но, встретив на пути каменную ограду, стала метаться вдоль нее, ударяясь грудью. Дядя Митуш подошел ближе. Айя проскользнула между ним и оградой и умчалась на другой конец гумна. Потом, как это делает каждая вспугнутая лошадь, обернулась, чтобы прямо взглянуть в лицо опасности, насторожила уши и, двинувшись вперед, громко зафыркала, словно захрапела. На ее блестящие агатовые глаза упала черная прядь гривы.
Пока Айя бегала взад-вперед, вороная кобылка вела себя спокойно и сдержанно. Но она все время ходила за Айей, старалась быть рядом с ней, словно хотела ее успокоить и защитить. Васил сказал, что обе они — родные сестры и что Айя — младшая. На следующий день их впрягли в телегу и стали приучать к упряжке. Равнина вокруг хутора была очень подходящим для этого местом. Айя упиралась, прыгала, мотала головой. Она то бросалась вперед и вставала на дыбы, то приседала, норовя лечь. Удары кнута и крики работников приводили ее в бешенство. Кроме вожжей, которыми правил дядя Митуш, у Айи вокруг шеи была обвязана длинная веревка, конец которой держал в руках один из работников. При помощи этой веревки он сдерживал ее и не давал ей шарахаться в сторону. Шея вороной кобылы тоже была перехвачена веревкой, но в ней не было ни малейшей надобности. В то время как Айя, вся покрытая потом, билась, изводила себя, вороная кобылка проявляла полную покорность. Чтобы как-то помочь сестре, она двигалась в ту сторону, куда тянула Айя, и тотчас останавливалась, стоило остановиться Айе. Казалось, она думала только об Айе, забывая свои невзгоды.