От этого незамысловатого произведения веяло такой глубокой правдой, все изображенное было так просто и естественно и в то же время так совершенно, что я, несмотря на мальчишеский возраст и всю свою незрелость, понял вдруг, что это что-то необыкновенное, как бы мы теперь сказали, подлинный шедевр искусства. Я хотел показать его всем, но Вася не позволил. Изображенная Васей группа стояла под кустом, и мы часто рассматривали ее, вновь и вновь переживая увиденное. Куда исчезло потом это чудо моих детских лет, я не помню. Может быть, его уничтожил сам его творец, потому что он часто говорил мне:
— Если узнают, за это не поздоровится.
Несомненно, моего друга, совсем неказистого на вид пастушонка Васю, природа одарила богатым талантом. Но что с ним произошло позже и кем он стал, мне неведомо. Наверное, его, как и многие тысячи других, таких же, как он, задавила нужда, и, скорее всего, так и погиб, не раскрывшись, его удивительный дар. К сожалению, моя память не сохранила его фамилии.
После этого я смотрел на Васю новыми глазами, видя в нем не просто своего сверстника, а борца за справедливость, и сам старался в чем мог проявлять нетерпимость ко всему несправедливому.
Как-то вечером мы, «дворовые» ребята, собрались возле близлежащей балки, где находились дрова, заготовленные для господской кухни. Там, среди дровяных поленниц и штабелей кругляка, нам было всегда уютно и весело. Мы сидели на бревнах, на траве или рылись в песке, рассказывая друг другу всякие разности. Иногда играли в соловья-разбойника, прятались в кустарнике и за штабелями. Все мы были почти ровесниками, и никто никого не обижал. Исключением был лишь сын господского приказчика Цыплакова — его звали, кажется, Колькой.
Уверенный в своей безнаказанности, он держал себя нахально и высокомерно, любил поиздеваться над малышами и часто ни за что ни про что совал им кулаком в лицо или под бок. И все мы терпели эти унижения, чтобы не накликать беду на самих себя и своих родителей. Но в тот раз, о котором я веду сейчас речь, Колька вздумал «пошутить», как он потом говорил, и над нами, его одногодками. Он взбирался на штабель и оттуда прыгал на кого-либо из нас и, свалив жертву, долго смеялся над нею.
В этот вечер он выбрал для своей «шутки» меня. Я хоть и не упал, но решил проучить Кольку и навсегда отвадить от дурацких шуток. Подобрав небольшое полено, я выбрал удобный момент и затем сильно огрел обидчика по затылку. Я, видимо, перестарался: Колька упал и начал кричать и корчиться от боли. Видевшая все это женщина, несшая воду из родника, воскликнула от испуга:
— Ой, батенька, парнишку убили!..
Подбежав к нам, она окатила Кольку водой. Он очнулся и, размазывая по лицу грязь, поднялся с земли.
— Кто меня ударил? — злобно спросил он у ребят.
— Можешь не спрашивать, — ответил я как можно спокойнее. — Ударил я и сделал это для того, чтобы ты понял, бывает ли больно другим, когда ты бьешь их. И еще запомни: если кому-нибудь пожалуешься или еще раз тронешь кого-либо из малышей, я тебе еще не то сделаю.
— А что ты мне можешь сделать? — заносчиво огрызнулся уже пришедший в себя Колька.
— Вот тогда и узнаешь, — ответил я, едва сдерживаясь, чтобы не ударить наглеца еще раз. Чтобы избежать драки, я решил уйти, но все-таки мне хотелось до конца объясниться с сыном приказчика, и поэтому уже на ходу я бросил ему в лицо еще несколько слов:
— А если не исправишься — убью.
Не знаю, поверил ли Колька Цыплаков в эту угрозу, но с тех пор его как подменили. Он стал, как и все мы, простым и естественным, лишь иногда косился на меня с каким-то заячьим страхом. Между прочим, следует сказать к чести наших ребят, они впоследствии никогда и ничем не напомнили Кольке об этом печальном для него уроке, и в этом я вижу высокое благородство ребячьих душ.
Запомнился и еще один факт, тесно связанный с пастушеской долей и с моим товарищем Васей. Как я уже отмечал, он был старше меня и стремился подчеркнуть это тем, что понемногу покуривал. Как-то раз он нашел в выемке каменной ограды целую пачку махорки и несколько листов курительной бумаги. От нечего делать мы стали крутить цигарки и наготовили их целую кучу. У Васи от такого богатства разгорелись глаза. Будучи по натуре добрым и щедрым, он решил поделиться этим богатством и со мной.
— Одному столько не выкурить, — сказал он. — Давай, Климушка, помогай. Вместе будет веселее.
Я согласился. И мы, удобно расположившись под кустом, стали блаженно потягивать табачную отраву. Вскоре курение приняло характер состязания — кто больше выкурит, и поскольку цигарок было много, мы так увлеклись, что оба, накурившись до одурения, свалились чуть не замертво. Наши телята остались беспризорными, и их пригнали в сарай другие люди. Нас же, одурманенных никотином, нашли лишь на второй день.