По этой директиве с паровозостроительного завода было уволено тогда 3810 человек.
Мы не могли оставить без ответа это наступление хозяев завода на рабочих и развернули мобилизацию всех сил партийной организации и профессионального общества на защиту интересов трудящихся. На одном из собраний М. Н. Фридкин и я убеждали рабочих, что мы не должны отступать от своих требований, предъявленных заводской администрации, что нужно держаться дружно и организованно, расчетов на заводе не брать. Выступившие после нас рабочие поддержали эту линию и заявили, что будут требовать возобновления работы завода и ни в коем случае не соглашаться с увольнением рабочих, участвовавших в вывозе на тачке хозяйских холуев.
— Если администрация не согласится с этим, — сказал рабочий Трофим Кратинов, — то мы должны добиваться выполнения этих требований силой, которой у нас вполне достаточно. Мы заставим капиталистов подчиниться нашей воле.
13 марта 1907 года в 11 часов дня мы собрали в Народной аудитории расширенное собрание рабочих завода Гартмана. Будучи председателем на этом собрании, я разъяснил рабочим создавшуюся обстановку и наши задачи. В связи с локаутом, заявил я, завод закрыт и кое-кто из рабочих уже получил расчет. Положение уволенных сейчас очень тяжелое, и поэтому с них не были взысканы выданные им суммы из ссудо-сберегательной кассы нашего профессионального общества. Это справедливо, и сейчас не надо удерживать взятых ссуд, а когда завод снова начнет работать, за тех, кто будет принят на завод, погасит взятую ими ссуду, а за тех, кто будет уволен, мы должны уплатить взятые ими деньги сообща. Собрание с этим согласилось.
Мы договорились также и о том, что, как только завод Гартмана будет пущен, старые рабочие не должны допускать приема мастеровых, которые не работали прежде на заводе, то есть штрейкбрехеров. Рабочие должны предъявить администрации требование о принятии на работу всех остальных товарищей, уволенных при локауте.
— Если это требование не будет удовлетворено, — сказал я, — то мы вновь проведем забастовку, остановим завод, объявим администрации бойкот и не допустим ни одного штрейкбрехера.
Это предложение было принято единогласно.
Завод Гартмана простоял 22 дня. Революция шла уже на убыль, полиция все чаще и чаще обрушивала на рабочих удары, вырывая из наших рядов наиболее стойких товарищей.
Ослабление из-за строгой конспирации связей Луганского комитета с рабочей массой привело к тому, что боевой дух у многих рабочих снизился, появились настроения уныния. Часть рабочих, особенно одиноких, начала брать расчет и уезжать из Луганска в другие города — Харьков, Ростов, Таганрог, Херсон, Николаев, Одессу, Екатеринослав. Все это подтачивало наши силы.
В этих и без того тяжелых условиях на мою голову обрушилось еще одно испытание. Мне пришлось вместе с Вольфом, Чемеровским и некоторыми другими нашими партийными активистами предстать в качестве обвиняемого перед Екатеринославской судебной палатой. На этот раз мы были привезены в губернский центр и посажены на скамью подсудимых. Нам было предъявлено все то же обвинение в уголовном преступлении — умышленном покушении на жизнь полицейского во время июльской забастовки 1905 года. Эта судебная комедия и была, по сути, попыткой жестоко расправиться со всеми нами, и в частности со мной, как одним из главных руководителей заводского коллектива. Однако этот заранее подготовленный спектакль был сорван, и решающую роль в этом сыграли не только мои показания на допросе и показания свидетелей защиты, но главным образом… показания свидетелей обвинения — двадцати шести городовых гартмановского завода, вызванных в Екатеринослав по этому делу.
Почувствовав себя в безопасности от преследований и расправ Григорьева, свидетели-полицейские все, как один, заявили, что рабочие проводили забастовку спокойно и организованно, без оружия и что полиция сама открыла стрельбу. При этом все полицейские заявляли также и о том, что я являюсь одним из наиболее дисциплинированных рабочих завода и не только не допускал каких-либо «безобразий», но всегда выступал против беспорядков и что вообще, если бы не мое положительное влияние на рабочих, то они, наверное, разнесли бы завод.
Не знаю, что вынуждало полицейских говорить обо мне в таком тоне, от которого меня всего коробило, но, так или иначе, их показания, как единственные аргументы обвинения, рассыпались в прах и привели к тому, что вместо ожидаемой многолетней каторги я получил полное оправдание.