Через дна года, после выхода «Очерков и рассказов», Поссе снова обратился к творчеству Горького, в том числе и к анализу «Тоски», в статье «Певец протестующей тоски». Ставя произведения Горького в связь с творчеством Гоголя, Тургенева, Щедрина, Л. Н. Толстого, он сопоставлял «Тоску» с повестью Толстого «Смерть Ивана Ильича». Тоска мельника, в которой «страх смерти смешивается с недовольством, вытекающим из внезапного сознания полной пустоты прожитой жизни», по мнению Поссе, «это — та тоска, которая гложет перед смертью толстовского Ивана Ильича» («Образование», 1898, № 11, стр. 50–51). «Иван Ильич — высокопоставленный и образованный чиновник, Тихон Павлович — полуграмотный мельник, но тем не менее основа их тоски, их ноющего и гложущего душу недовольства жизнью — одна и та же. Приближаясь к смерти, они оба тоскуют, что всю жизнь угнетали живую душу мелкими, мертвыми делами» (там же, стр. 51).
Многие критики восприняли «Тоску» в духе той народнической беллетристики, которая рисовала пробуждение в душе кулака «искры божией». Но рассказ не укладывался в этот готовый трафарет. Беседуя с учителем, мельник не проникся желанным и традиционным для народнической беллетристики «просвещением», сердце его не смягчилось; «покаянный прилив» вылился в бесшабашную попойку. Это вызывало недоумение и ставило в тупик некоторых критиков. А. Басаргин (А. И. Введенский) в статье «Тоскующий талант» писал: «Началось всё как будто ладно, по-должному. Беззаконная купеческая душа ощутила духовный глад, укоры совести и затосковала. А кончилось… кончилось, как часто кончается <…> У Тихона Павловича тоска временная, налетная: тронули — он поднялся из грязи, увидел, что в грязи запачкан, и закручинился, затосковал, а потом опять шлепнулся в грязь и тоска прошла» («Московские ведомости», 1898, № 279, 10 октября). Откровенно выразил свое недовольство концом рассказа критик М. К-ский («Сын отечества», 1896, № 211, 7 августа).
Однако были критики, которые увидели в «Тоске» не поэтизацию покаянного, нравственного порыва, а нечто противоположное. Ставя «Тоску» в один ряд с «Челкашом», «Мальвой» и другими произведениями о босяках и пытаясь найти для них единый морально-философский критерий, они увидели в «Тоске» апофеоз «разгула стихийной страсти», побеждающего «хилую добродетель». Н. Минский (Н. М. Виленкин) в рецензии на «Очерки и рассказы», имея в виду и «Тоску», писал: «Герои этих рассказов не интеллигенты и не мирные мужики, а какие-то темные и беспокойные люди <…> в них бродят слишком большие силы, которым тесно в рамках старых понятий о добре и зле и которым исход только в разгуле кабаков да в просторе степей <…> Жить, не задумываясь над жизнью, жить в меру не своего разумения, а своих сил; любить силу, в чем бы она ни проявлялась, и презирать слабость, под какими бы словами она ни пряталась, — вот идеал героев Горького и, может быть, его самого» («Новости и биржевая газета», 1898, № 138, 21 мая).
Критик А. И. Богданович утверждал, что в образе Кузьки Косяка отразилась философия жизни самого писателя: «Приволье, свобода, возможность подчиняться только своей воле, идти за нею, отдаваясь своим порывам, — вот цель жизни, сущность ее <…> Эта философия, увлекательная и жизнерадостная, составляет фон большинства очерков г. Горького. <…> старый мельник, по-видимому вполне благополучный, не находит себе места от охватившей его тоски и глубоко завидует своему работнику, который в жизни выше всего ставит „приволье“, т. е. независимость и полную свободу воли <…> он хотел бы отдаться тоже какому-либо сильному чувству, которое всецело охватило бы его, и не может: его душа, разменявшаяся на мелочи в погоне за благополучием, не способна к сильным порывам, не может жить по своей воле, не подчиняясь раз навсегда установленным правилам. Он не в силах „дать себе простор“, и его тоска разрешается диким разгулом, от которого на душе мельника становится еще тяжелее» («Мир божий», 1898, № 7, стр. 11–12).