А за активное участие в жизни лагеря, мне подарили книгу в жёлтом переплёте О. Перовской «Ребятам о зверятах».
Дома тоже была Волга. Летом купались, загорали, переплывали на тот берег. Она в районе Ржева не очень широкая. На том берегу стояло бывшее барское имение – Троицкое с хорошим парком, густым орешником. Зимой там катались на лыжах с горы, спускались прямо к Волге.
Всё это было тогда - до войны: и детство, и книги - их отец покупал у букинистов в Ленинграде, и журнал «Мурзилка», который знала наизусть и до сих пор помню все напечатанные в нём стихи, а ещё школа им. А.С.Пушкина – новая, светлая.
После лагеря я с мамой поехала к отцу в Ленинград, он работал на строительстве метрополитена и обещал забрать нас к себе. Мы поехали в субботу, а в воскресенье началась война. Отец в ту же ночь отправил нас назад. Ехали в пустом вагоне, даже страшно становилось. Люди, видимо, растерялись и не знали, что делать. А потом очень трудно было куда-либо уехать. Помню одинокую фигуру своего отца. Больше мы его не видели. Он остался там навсегда, пропал без вести. И только в 1980 году мне прислали его фотографию из личного дела.
Война была от нас рядом. Мы, дети сначала её не боялись. Сидели на берегу Волги и наблюдали, как в небе шёл бой. Ржев ещё жил и работал, но в июле стали бомбить. Воздушная тревога завывала в сутки по десять раз. Люди, чтобы спрятаться от страха, рыли окопы и прятались в них, т.к. бомбоубежищ в нашем городе не было.
На маминой работе, куда она нас с сестрой привела после очередной бомбёжки, (а работала она у начальника тюрьмы курьер-уборщицей), во дворе был тоже вырыт окоп, сверху прикрытый дровами, но до краёв наполненный водой. Так что особо не спрячешься. При бомбёжке в помещении находиться страшно, а в окопе вода. Вот и сидели на ступеньках, вернее, лежали и боялись скатиться в тот окоп.
Перед приходом немцев, тюрьму эвакуировали, но маму с нами в последнюю машину не взяли. Туда начальник загрузил свои вещи. И мы втроём побрели через горящий город. Особенно страшно идти было через нефтехранилище. Полыхали огромные баки, что-то текло в Волгу и тоже горело. Казалось, горит весь белый свет, вся земля. Гремела канонада, строчили из немецких самолётов, пролетающих на бреющем полёте.
Купить что – либо из продуктов уже возможности не было. Мы рыли картошку, что осталась на полях. Стоял октябрь 1941 года.
По Зубцовскому шоссе, которое вело на Москву, идти было очень трудно. Отступали войска, немцы часто бомбили дорогу. Мама повела нас просёлочным путём. В деревнях мы просили хлеб у крестьян, останавливались, чтобы напиться воды. Приходилось ночевать в сарае с сеном, куда мама со старшей сестрой прятались. Но одни мы никогда не были. Толпы людей бежали к Москве.
Как-то шли ржаным полем, хлеб успели убрать, оставались только огромные стога соломы. Над нами пролетел маленький немецкий самолёт, который увидев людей, стал строчить из пулемёта. Мы бросились к копне. Мама как крыльями обняла наши головы и молилась господу. А самолёт построчил и улетел, видимо, лётчик остался собой доволен. Мы поднялись и пошли дальше, а самолёт сделал круг и опять застрочил. И так несколько раз. Но нас пули не тронули – либо лётчик оказался нетренированным, либо мы оказались счастливыми.
Тогда мать с сестрой решили, что несут много лишнего груза. Вещи пересмотрели и оставили у того стога чемодан и разную одежду. Совсем налегке мама повела нас к лесу. Вскоре мы набрели на небольшую деревеньку Шелково. Я очень-очень устала, хотелось есть, пить и спать. Ведь мне только весной исполнилось одиннадцать лет.
Зашли в крайний дом, разговорились с хозяевами. Тут выяснилось, что к хозяйке приехала старшая дочь с тремя детьми из Ленинграда. Они предложили нам остаться, накормили, и я улеглась на тёплую печь. О блаженство!
А ночью проснулась от духоты, тесноты и ора. Оказывается, пришли немцы загнали всех женщин с детьми на печь. В самом доме расположились их офицеры. Затопили печку, стали готовить себе ужин. Зарезали хозяйского поросёнка, постреляли кур, забрали нашу корзинку с оставшимся бельём и полотенцами.
Утром я увидела настоящих немцев. С печки нам слезать не разрешили, но когда очень было нужно, за нами во двор шёл часовой и у меня никак не получалось помочиться.
После обеда они уехали, и увезли с собой полный обоз кур, свиней, тёплых вещей, отняли у нас валенки, одеяла, платки.
Через некоторое время выяснилось, что в этой деревне остановилось несколько ребят из нашего пионерского лагеря. У кого-то была больная мать, у кого-то старая бабушка, так мы решили кормить свои семьи сами. Моей сестре исполнилось 18 лет, да и маме только 40. Их надо было прятать от немцев. Вот мы и пошли пятеро городских ребят просить хлеб в других деревнях. Брели с котомками за плечами, кто считал наши километры, но что-то своим близким приносили.
В ноябре 41 года немцы из деревни уехали после очередного грабежа. По этому поводу деревенские жители собрались в самой большой избе. Дети, как кролики, заняли место под лавками. При коптилке моя сестра читала листовку с докладом тов. Сталина. Она до войны закончила 10 классов и считалась здесь самой образованной. Позже я услышала разговор взрослых о Зое Космодемьянской, как её замучили немцы.
А в декабре немцы нагрянули в деревню, чтобы её сжечь. Забрали все остатки съестного и вещей. Стоял жуткий вой. Где животные, где люди – не разобрать. Немцы били прикладами всех, кто пытался отстоять свою скотинку и кричали: «Матка, пшла, пшла…». Весь скот угнали. У нас уже ничего не осталось, всё променяли, проели, что только было можно.
Последним был меховой воротник, который мать выменяла на кусочек сала. Сварили с хозяйкой щи и поставили в печку. Наступило 31 декабря 41 года. Мама хотела накормить нас щами с салом на Новый год. Немцев гнали из под Москвы, потому они очень торопились. Заходили в избу, обливали всё внутри из ведра керосином, потом снаружи и зажигали. Избы, крытые соломой горели факелом. Но, видимо, из жалости к простым тёткам и их детям кричали: «Матка, пшла…». И тут моя мама вспомнила про щи с салом в печке, побежала, успела их вытащить, поставила за дом в снег, вроде как от немцев спрятала. Только дом загорелся, рухнул, и накрыл наши щи.
Немцы сделали своё грязное дело и уехали. На улице мороз 40 градусов. А мы стояли у пожарища и грели то грудь, то спину.
Потом пришли наши красноармейцы. Мы их целовали, плакали, разглядывали шинели. Какими красивыми они нам казались.
От пятидесяти домов той деревни после пожаров осталось только 3 дома. Беженцам в них места не нашлось. Командир, который зашёл в деревню, распорядился беженцам выдать полуторку и нас повезли в Калинин, чтобы потом эвакуировать в тыл.
Дорога была очень узкая, по краям её валялись «трофеи». Тогда впервые услыхала такое слово. Пулемёты, пушки, подбитые танки, убитые лошади и немцы, а ещё пленные.
А пока нас везли на открытом грузовике в мороз, я промёрзла до костей в тоненьких валеночках, в белом беретике, а ещё очень хотелось кушать и спать… Уж и не знаю, как тогда выжила, не умерла от холода и голода.