— Мы разобьемся! — вскрикнул Молес.
Об этом проклятом рейсе чего только не болтают по всему низовью Эбро: рассказывают, что Христос, дескать, изменился в лице, оторвал от креста одну руку, и по щекам его полилась кровь… Каких только историй не услышишь в любой таверне, а виноват в этом Молес, он только и делает, что рассказывает всякие небылицы, на голой правде ему, чего доброго, не прожить и дня. Но, как бы там ни было, я бы не так уж удивился, если бы Христос и на самом деле сотворил все чудеса, о которых болтают, и даже что-нибудь сверх того, потому что на быстрине у скалы нам пришлось куда как туго. Никогда не забуду старого Годиа, он и сейчас у меня перед глазами: пока Молес орал, что мы разобьемся, он так круто перевел руль вправо, что повис над пучиной, вцепившись в румпель и изо всех сил упершись ногами в наружную кромку борта. Баркас заскрипел всеми шпангоутами, но старик — до сих пор не могу понять, откуда у него такая сила взялась, — сумел направить его, куда нужно, и мы стрелой пролетели мимо скалы, едва не чиркнув по ней бортом. Чуть левей — и мы разбились бы вдребезги. Вот почему я и говорю, что Христу было от чего измениться в лице! Но уж насчет того, что Христос сам будто бы крикнул: «Право на борт, Годиа, растак твою мать!» — это враки! Старый Годиа, может, и упрям как мул, но он не нуждается в том, чтобы ему кто-то подсказывал, как положить руль, потому что в шкиперском деле он разбирается лучше, чем сам господь бог.
Бочка жидкого мыла
— Эта история с Флоренсио случилась, когда время шло уже к обеду, — начал свой рассказ старый Кристофор, когда мы пили кофе, закусывая кровяной колбасой, в кафе «Лягушка» — Помню, женщины как раз несли корзинки с едой для своих мужей в угольный разрез, а в долине Эбро, чуть пониже поселка, грохотали взрывы динамитных шашек, это делают обычно в полдень. Тучи, как будто напитанные сажей, сползали к реке, нависая над поселком так низко, что едва не задевали дымовые трубы, — я не привираю, когда говорю про сажу, потому что казалось, из этих туч вот-вот брызнет нам на головы черный дождь и всех оденет в траур. Черным казался даже грозовой ветер, гонявший пыль по улицам и проулкам. Паршивый был день, парень, из тех, что выматывают душу.
«Молния» — один из четырех баркасов, возивших уголь от шахты «Тереза», — ошвартовалась у Каменного пирса, и его команда — шкипер и три матроса — сгружала бочку жидкого мыла, которую утром взяли на борт во Флише. Как ты знаешь, у нас в поселке мыла не варили; так вот, приходилось доставлять его из других мест, и этим занимались шкиперы, водившие баркасы с углем вверх по Эбро — во Флиш, в Мору и в другие города. Бочку спускали на берег, как всегда, с криком и руганью. Мне не надо тебе об этом рассказывать, такого ты сам вдоволь насмотрелся и наслушался, ведь, чтобы скатить бочку по доске шириной не больше пяди, нужна немалая сноровка. Был такой момент, когда бочка едва не сорвалась с трапа вместе с людьми из-за того, что зазевался один из матросов по прозвищу Зануда, но в конце концов груз благополучно спустили на землю.
— Послушай, ты, лопух, — сказал Пере Кампе другому своему матросу, которого и звали Флоренсио. — Давай-ка откати эту бочку в лавку Аделаиды. И гляди не зевай, не то я тебе голову оторву.
Хоть меня там и не было, мне рассказывали верные люди, что Пере Кампе сказал именно так. Был он человек грубый и злой, прямо-таки исходил желчью. Никто с ним не хотел плавать, шли к нему только те, кому деваться было некуда, и уж он заставлял их плясать под свою дудку; не скупился на ругань и колотушки, а чего ж тут хорошего. Если б он был еще первоклассным шкипером, ну, скажем, таким, как Тонио Петух, старый Годиа или хотя бы, чтоб не ходить далеко, как Силвестре Никулау! То были мастера своего дела, они могли с завязанными глазами довести баркас до самого моря, от таких все можно было стерпеть. Это люди с понятием; если отвесят тебе подзатыльник, то для твоего же блага. А Кампе им и в подметки не годился. Не раз сажал он свой баркас на мель и подмачивал груз на этой нашей богоданной реке. Я всегда считал, что ему не было удачи из-за того, что его грызла зависть. И за все рассчитывались матросы. Особенно доставалось Флоренсио, над ним он просто измывался. Жаль, у парня кровь была не горячая! Если б он схватил ломик-мешалку да приставил острым концом к груди Пере Кампса, как это сделал однажды Жауме Сама, тот стал бы как шелковый, поверь моему слову! Но Флоренсио ни разу и не пикнул, а тот все больше распоясывался, колошматил парня почем зря.