Я вернулся в свою комнату и стал смотреть в окно. Воздух казался раскаленным, но птицы все еще продолжали неугомонно трещать на ветвях большого старого вяза. Начинались их свадебные игры — неизменные спутники наступившей весны. Новобрачная приманивала жениха, требуя совокупления, которому предшествовали сладкие поэтические песнопения. Так было всегда, с тех самых пор, как существует все живое, с тех пор, как стоит мир. Это так же неизбежно и естественно, как притяжение положительных зарядов к отрицательным… Но после совокупления песня смолкнет. И это тоже неизбежно. Часы пробили восемь, и Мария Антония позвала меня. Она сидела в постели, уютно устроившись среди множества вышитых или, как любит говорить моя знаменитая приятельница Мерсе Родореда, «кружевных» подушек, и, улыбаясь, пила шоколад из маленькой чашечки.
— Я подумала, может, действительно стоит поменять эту дачу, ведь мы туда не ездим и вряд ли когда-нибудь ее продадим, — сказала она. — Но… представь себе, а что, если однажды там, наверху, мы окажемся в полной темноте и не сможем найти даже спичку?
Сквозь распахнутое окно в комнату вливалось солнце и веселье мая. «К чему уезжать? Что нового ты увидишь в чужих краях? А здесь ты видишь небо и горы…» Кажется, именно так говорил Фома Кемпийский.
— Поменять? Боже мой, о чем ты, дорогая? — воскликнул я, — Это была шутка, просто шутка.
Спичка, обычная спичка, которой Мария Антония, со свойственным ей здравым смыслом, осветила мрак моих сомнений, заставила голубую звезду мечты отступить еще дальше, вновь возвратив ей неземное сияние.
Неудачный ужин
Не сворачивай с пути добродетели.
Заходящее солнце еще освещало верхушки деревьев, когда Жауме с таинственно-мрачным видом вышел из здания ломбарда, сжимая в руках набитый кошелек. Он очень торопился и старался не идти по людным центральным улицам. Если бы было возможно разобраться в сумбурном потоке мыслей, вихрем проносившихся в его голове, пожалуй, получилось бы что-то вроде: «Ну ладно, теперь я вам покажу…»
Несмотря на эту угрозу, Жауме шел, испуганно озираясь, пока наконец не исчез в переулке с подозрительным названием Кошачий. Когда он поворачивал за угол, сильный порыв ветра взъерошил его светлую шевелюру, казавшуюся золотой в последних лучах солнца. Неизвестно откуда взявшаяся цыганка вкрадчиво забормотала: «Ну куда же ты так спешишь, мой ангелочек?» Услышав такой сомнительный комплимент, Жауме бросился наутек. Ему было семнадцать лет, а в этом возрасте главное, как известно, — сохранить чувство собственного достоинства.
Довольно и того, что пришлось выслушать утром, — Жауме разбудили голоса служанок во дворе:
— Тише ты, распелась, — говорила одна, — смотри, проснется хозяйский сынок.
— Как же, разбудишь нашего младенца!
— Да ведь он тебе нравится!
— Мне? Мне нравятся мужчины, а не куколки. Можешь взять его себе — дарю.
— Нет уж, пусть сначала подрастет.
Обе служанки сходили по нему с ума, но бедный Жауме принимал их слова за чистую монету. А тут еще отец подлил масла в огонь: за обедом уселся прямо напротив, сверкая лысиной, и, мрачно поглядывая на голову сына, спросил:
— Ну? Что это с тобой?
— Ничего, папа…
— Не мешало бы иногда причесываться — черт знает на кого похож.
Жауме покраснел как рак, швырнул на стол вилку и закричал:
— Что я, виноват? Сегодня же остригусь наголо!
— Только попробуй! — поспешила вставить мама, — Только попробуй — больше ни сентима не получишь. Таких волос по всей Мальорке не сыщешь, даже девчонки завидуют…
Сестра, ехидно улыбаясь, тоже внесла свою лепту:
— Нет, вы посмотрите на него — ну просто загляденье. Похож на ангелочка с…
Ангелочек с рождественского торта. Так его уже кто-то называл. Сестра не успела договорить, потому что братец вовремя запустил ей в голову булкой. Отец тут же принял торжественную позу. Если бы не лысина — ни дать ни взять английский лорд на заседании парламента.
— После обеда, — процедил он сквозь зубы, — запрешься в своей комнате и будешь сидеть там до утра, понятно?
«Ангелочек» бросил на стол салфетку и встал.
— Нет, дорогой мой, — продолжал разгневанный родитель, — сначала закончится обед, а уж потом ты изволишь удалиться к себе. Кстати, захвати хлеб. Ужинать сегодня не будешь — посидишь на хлебе и воде. И не вздумай до завтрака показываться мне на глаза.