II
Как, ты до сих пор их не видел? Да ты что! Они же еще вчера приехали. На этот раз вернулись из роскошного путешествия, представляешь, целых три месяца — сначала по Балтийскому морю, потом по суше: Германия, Швейцария, Милан, Венеция и Флоренция. А «Панчиту» оставили в Данциге. Странно, капитан ведь не думал ехать в Италию, как всегда собирался по торговым делам, и только морем. Видно, девочки уговорили его превратить все в увеселительную прогулку. Отец ни в чем не может отказать им. Ты посмотри, как обе сияют, и рассказам, наверное, конца нет. А уж чего только не привезли: и хрусталь из Триеста, и фарфор из Каподимонте, и мрамор, и шелка, и медальоны… Во Фьезоле они случайно столкнулись с Висенсом де Пастор. А может, не так уж и случайно, он ведь влюблен в Терезу. Подозреваю, что не очень-то бедняга преуспел: ходит повесив нос и молчит как рыба. Да, что и говорить, красивые девушки, особенно Тереза, правда? Нет, я не согласна, Тереза красивее. Особенно после этого путешествия. У нее в глазах появился глубокий лучистый свет, в них сияет радость, так и рвется наружу, как ни скрывай. Жулия, конечно, утонченней, но не такая яркая, и потом, она ведь слабенькая. Их мать умерла от чахотки, и капитан страшно горевал! Эта смерть, да еще несчастье с сыном, негодный он мальчишка. Кажется, живет теперь на Тринидаде, среди негров и белых подонков. Женился на креолке или, может, на метиске, и у них родился уродливый ребенок, горбатенькая девочка. Думаю, несладко им там приходится. Вот, остановились. Только посмотри, как они спускаются по лестнице — будто и ступеней не касаются. Нет, ты как хочешь, а Тереза гораздо красивее. Можешь смеяться, но они совсем как настоящие герцогини, и сегодня вечером, на празднике, их непременно выберут королевами бала.
III
He здоровайся с Терезой, не здоровайся, она все равно никого не видит. Подумать только, как изменилась, а в молодости до чего веселой была… Конечно, столько несчастий, одно за другим. Умерла Жулия; бедняжка так мучилась, так долго и мужественно боролась со смертью. В самый день ее кончины «Панчита» разбилась, сев на мель в устье Роны. Вальялта очень богат, и состояние его особенно не пострадало, но ведь он любил свой фрегат! Со дня крушения капитан больше ни разу не ступил на палубу: возненавидел плавания. Теперь целыми днями сидит у себя в поместье «Пьетат», среди деревьев и книг, и смотрит на море издали. Этот высокий, сильный мужчина превратился в трясущегося старика. И рассказов о былых приключениях от него сейчас не услышишь: он теряет память. А какой был человек! Говорят, мальчиком служил юнгой у Барсело[20] и даже участвовал в его экспедиции против Алжира. Может, по годам и не сходится, но все равно он весь мир объездил, был и на Ило-Ило, и в Мексике, и на Никобарских островах, и на Новой Земле, и в Одессе. А теперь единственное, чего капитан хочет, — это дожить последние дни в тишине сада, и дочь за ним ухаживает. Ну да, Терезе сейчас лет сорок, а может, и больше, и Висенс де Пастор все еще ждет ее согласия, но Тереза никого не любит. Не здоровайся с ней, это бесполезно, она тебя не увидит, она спускается по лестнице, не замечая ступеней.
IV
Ты только посмотри, как она спускается по лестнице — настоящая дама! Что за поступь: медленная, величавая, уверенная — и вместе с тем легкая; в наше время в этом знали толк. Да, Тереза очень стара, мы с ней ровесницы. Ну конечно, помню! В детстве мы столько раз играли вместе — вот на этой самой площади — и в разбойников, и в салки, и в прятки, и в колдунчиков. Сколько лет прошло с тех пор! Тогда поселок казался нам гораздо больше, просто огромным, и все здесь было по-другому — ярче и веселей. Мы обегали его весь, но каждый раз открывали какие-нибудь новые, неведомые места, а по вечерам ждали возвращения лодок, а то и парусника из далеких стран, из Америки или Китая. Мой отец сам был лоцманом и плавал даже в Россию, по холодным морям, огибая ледяные скалы. Вернулся в роскошной меховой шубе, совсем как медведь, в церкви все чуть с ума не посходили. Все прошло. А то, бывало, к вечеру мы нарушали запрет и забирались в заросли тростника, замирая от ужаса и восторга. Мы шли медленно, почти на ощупь, и постепенно нас охватывало предчувствие волшебства. Долина Ремей была окутана тонкой пеленой тумана, а за ней кружились ведьмы в бешеном хороводе. Вернувшись домой, мы пугали наших бабушек рассказами о привидениях, которые бродят в камышах. Все прошло. Мы выросли, я вышла замуж. Тереза и ее сестра Жулия, та, что давно болела туберкулезом, много путешествовали с отцом, капитаном Вальялтой, на своем фрегате «Панчита». Потом фрегат разбился, а Жулия и старик умерли. А теперь, сама видишь, Тереза проходит мимо и даже не смотрит на меня, и ее горбатая племянница семенит следом, точно кривая собачонка. Надо же, проходит совсем рядом — и даже не замечает! Моя семья ничуть не хуже ее, а получается, я должна ей кланяться, как какая-нибудь служанка. Все изменилось. Тереза теперь унылая старуха, она разучилась смеяться. И поселок кажется мне, да и ей, конечно, тоже, таким маленьким, таким скучным и жалким! А были времена, когда он представлялся нам бескрайним, словно окутанным волшебным облаком. Улица Бомба, Рера-ла-Флека, улица Торре… Тереза вприпрыжку спускалась по лестнице, а теперь посмотри, как выступает. Что верно, то верно, настоящая дама.
V
Еще бы, конечно, у Капитанши дорогой гроб. Племянница-то у нее скупая, но уж на такое дело расщедрилась. В конце концов, они одной крови, и горбунья не захочет выставлять себя на посмешище. Подумать только, какое богатство на нее свалилось, чего только в жизни не бывает. А сеньор Висенс де Пастор совсем сгорбился, прямо вопросительный знак. Надо же, на старости лет остался один как перст, а ведь говорят, он всю жизнь любил Терезу. Да, народу полно, такое не часто увидишь, не каждый день Капитанши умирают. У-у, еще какая богатая, тысяч двести золотых унций, а то и больше. Огромные деньги, и все горбунье достались. Да что ты, я не завидую, меня бог здоровьем не обидел, и спина прямая, как у людей, грех жаловаться. Посмотри только, как соседки за ней увиваются; вчера и близко к себе не подпускали, а теперь вон как юлят. Все здесь: и коротышка Ботил, и хромая Фита, и Катерина, и Нарцисса Мус. Три последние обряжали старуху, потому что Паулина, племянница, сама бы не смогла, а сейчас ходят с кружкой, пожертвования собирают, кривые душонки. Знаешь, что мне рассказала Нарцисса? Что когда они искали саван, то нашли коробочку, а в ней золотистый локон и портрет какого-то юноши. И еще внизу имя написано, очень странное, французское, что ли… Это же надо, никто ничего не подозревал, ведь Тереза столько путешествовала! И всегда была такой гордой, такой холодной. Не здоровалась даже с моей крестной, царство ей небесное, потому что та была бедная, а между прочим, девчонками они вместе играли. И вот тебе раз, тайный любовник! Хотя, конечно, это все пустые разговоры, может, там ничего плохого-то и не было. Тише, уже выносят. Тяжело им, наверное, а лестница такая крутая, не споткнулись бы. Да, гроб дорогой, можешь не сомневаться, очень дорогой. Как потеют, бедняги, просто жалко смотреть. Еще, чего доброго, уронят покойную на ступени.
Три затворницы
Одна только сеньора Магдалена Блази до сих пор навещала сестер Жинебреда. Четыре-пять раз в году она заходила в их убогую квартирку на улице Льянтерна, возле Пласа-дел-Сол, чтобы «развлечь немного этих несчастных». Младшая, Мадрона, давным-давно умерла, и сестры — Амелия и Элпидия — жили теперь вдвоем, причем Элпидия постоянно хворала. Виной тому редкое имя, обожала повторять сеньора Блази, и всякий раз громко смеялась своей остроте. Сестры выслушивали шутку, древнюю, как и их гостья, с многозначительной улыбкой нищих старых дев — улыбкой лукавой, сдержанной и угодливой одновременно. Навещая бедняжек, сеньора Магдалена Блази дарила им чиненое-перечиненое белье, лежалые сладости, щербатую посуду, дешевые духи, перелитые в дорогие флаконы, засохшее мыло. Сестры принимали все это со смешанным чувством смирения и обиды, рассыпались в вычурных изъявлениях благодарности, надеясь в один прекрасный день получить что-нибудь более существенное. «Если вам не нравится, так прямо и скажите, я унесу назад», — говорила сеньора Блази, и в голосе ее слышались ледяные нотки, предвещавшие взрыв негодования в случае возможного отказа. Дабы успокоить старуху, сестры поспешно забирали приношение и принимались уверять, что очень довольны и что в хозяйстве все пригодится. Существуя буквально святым духом, в основном благодаря весьма переменчивой благосклонности кузена Рибалты и Анжелики Антоммарчи, да еще скромным заказам на вязание чулок, сестры Жинебреда проявляли поистине поразительную изобретательность, достойную удивления гораздо больше, чем евангельские чудеса. Особенно старшая, Амелия, потому что младшая без конца болела. Элпидия была, как это ни печально, только обузой в городе, истерзанном революцией и гражданской войной. Да, обстоятельства не баловали ни сестер, ни безработного плотника, который обитал этажом выше, ни отца Силви Саперес, капеллана, снимавшего комнату еще выше, столь же забитого жизнью, как и супружеская пара, ютившаяся под самой крышей (молодая чета, в тревожном нетерпении ждущая появления первого ребенка), и всех, кто населял этот дом в сыром рабочем квартале. Даже сам домовладелец, адвокат, существовавший на скромные доходы от сдачи квартир, уверял (хоть никто ему и не верил), что, если господь не смилуется, он просто умрет с голоду. Жильцы, однако, видели, что жена его день ото дня толстеет, щеголяет в заложенных съемщиками драгоценностях и покупает в лавках самые лучшие продукты. С недоверием, совершенно, впрочем, незаслуженным, относились также к капеллану, поневоле соблюдавшему строгие заповеди христианства, и к сестрам Жинебреда, «этим сеньорам, которые ходят к мессе в дорогих мантильях». В сострадании старым девам было отказано как представительницам враждебного лагеря, класса угнетателей, обреченного на скорую гибель. Несмотря на бедственное положение сестер, остальные жильцы не могли простить им воспитания, полученного в лучшие времена; ни к чему не приводили попытки одиноких женщин заслужить расположение и дружбу соседей с помощью приветливых слов и сладких улыбок, щедро расточаемых отчасти по доброте, отчасти из страха. Мысленно жильцы давно предназначили обеих, а заодно и отца Силви вместе с домовладельцем в жертву грядущим историческим событиям. Старые девы чувствовали это и содрогались от ужаса, ибо всеми силами души любили жизнь. Они были немощны и бедны, но любили жизнь, ту самую жизнь, которую Мадрона покинула так неожиданно, совсем молодой, три десятка лет назад. Сестры частенько беседовали об умершей друг с другом и с сеньорой Магдаленой Блази. «Она была самой красивой из вас, — изрекала гостья, — и самой достойной, а все потому, что больше походила на отца, чем на мать». Амелия и Элпидия безропотно выслушивали сии неприятные откровения, так как Мадрона давно умерла, и все трое поднимали глаза, чтобы взглянуть на портрет девушки (белокурой, с расплывчатыми чертами лица), который висел между портретами мамы и папы. «Ваш отец не имел себе равных», — расхваливала его сеньора Блази с бесстыдством старой женщины. И смотрела на широкое чувственное лицо, украшенное длиннейшими усами а-ля последний кайзер. Злые языки намекали, будто сеньора Блази некогда состояла в любовницах у сеньора Жинебреды. Сестры это знали, верили слухам, ненавидели их и тем не менее изо всех сил, заговорщически переглядываясь и снисходительно улыбаясь, старались поддержать разговор. Обеим нравилось вместе с сеньорой Блази вызывать из небытия мир их молодости, чудесный мир, полный радости и изобилия. Папа часто уезжал в Париж по делам (так он именовал свои похождения, утверждала сеньора Блази) и возвращался с роскошными подарками для жены — увы, ей было что прощать супругу — и для дочерей, чрезвычайно образованных девиц, сведущих во французском и в музыке. Амелия и слабая здоровьем Элпидия исполняли в четыре руки «Здесь обитает…» или «Мое милое увлечение», модные тогда произведения, по нотам, приобретенным папочкой chez[21] Дотезио, а Мадрона восхитительно пела высочайшим сопрано, которому с превеликим усердием вторил нестройный хор слуг на лестнице. Иногда устраивали танцы и семейные концерты с участием кузенов — Килдета Ногерес и братьев Рибалта, студентов университета. Сестры Жинебреда приглашали подружек, кузены приводили приятелей, относительно приличных молодых людей, робких и обильно потеющих по любому поводу. Карлетс Рибалта вместе с Мадроной пел легкомысленные куплеты на мотив «Креольской песни» Кеттерера или «Прощай» Гюстава Санжа, а также дуэты из итальянских опер. Затем старшие Жинебреды исполняли «Мандолину» Томе, «Погибшую ласточку» Гесса, «Серенаду» Франца Хитца или «Эолову арфу» Сиднея Смита. Вечер завершался исполнением «Я хотел бы умереть», которую Эстанислау Рибапта (вскоре он заболел туберкулезом и скончался во цвете лет) пел с небывалым чувством. Гости пытались скрыть за светскими улыбками душераздирающую тоску, навеянную «этой глупой песней». Затем представители сильного пола повторяли заученные фразы о величии Вагнера, а девушки впадали в легкое оцепенение, делая вид, что внимательно слушают, пока не приходило время садиться за стол, обильный стол тех времен, во главе с родителями, Анжеликой Антоммарчи и Магдаленой Блази. За окнами темнело, гости начинали прощаться. Оставшись одни, сестры вспоминали вечеринку, безжалостно критиковали недостатки подруг, подробнейшим образом обсуждали финансовые и физические особенности приятелей кузенов и забывались сном только на рассвете, строя планы относительно следующего празднества — возможной прелюдии к таинству брачной церемонии. И в самом деле, благодаря этим вечеринкам был заключен не один супружеский союз, и каждый из них Амелия и Элпидия теперь тщательно анализировали вместе с сеньорой Магдаленой Блази. Почти все браки оказались совершенно неудачными. «И это утешает нас в нашем одиночестве», — вздыхали Жинебреды. Обе (особенно Амелия) уверяли, будто им до смерти надоело отвергать назойливых женихов, но сеньора Блази говорила, что никто никогда всерьез и не помышлял о том, чтобы жениться на бедняжках, «потому что у вашего отца, кроме долгов, за душой ничего не было. Да вы как миленькие побежали бы под венец, сделай вам кто предложение». Амелия и Элпидия с негодованием возражали старухе, но в глубине души сознавали, что она права. Как-то раз все три сестры одновременно влюбились в кузена Рибалту, стройного, с некоторой претензией на элегантность. В конце концов Карлетс предпочел Мадрону. Отчаяние сплотило двух старших против младшей, которая незамедлительно стала жертвой мелких жестоких выходок, чередовавшихся со слезливыми примирениями и классическими сценами ревности. Так продолжалось до тех пор, пока однажды, самым обычным зимним вечером, Мадрона не умерла, проболев совсем недолго. Была она девушкой без всякого воображения, мечтала только о том, чтобы выйти замуж и всю жизнь разъезжать в собственном автомобиле. Но для безутешных родителей и Карлетса ранняя смерть окружила ее образ радужным ореолом, а в душе Амелии и Элпидии разбудила запоздалые угрызения совести. Все превозносили покойную Мадрону, с тех пор ставшую предметом трепетного почитания. В каждой комнате водрузили портреты девушки, застывшей в самых что ни на есть величественных и малопривлекательных позах; перед портретами на стеклянных полочках были устроены миниатюрные алтари, украшенные свечками и искусственными цветами. Поклонник Мадроны вскоре женился на богатой женщине, перестал посещать семейство Жинебреда и постепенно превратился в господина апоплексической наружности, строгого в суждениях и совершенно глухого. Теперь сестры иногда ходили к Карлетсу клянчить остатки трапез, а уж перепадало им что-нибудь или нет — зависело от капризов его пищеварения.