Пришло время — и отец тоже умер. К старости он превратился в господина благообразной наружности, ходил опираясь на палку и поигрывал в ломбер в каком-то заштатном клубе. Сеньор Жинебреда смежил очи со спокойным безразличием хорошо воспитанного человека и оставил дочерей на произвол судьбы. Вспоминая его, сестры произносили задумчиво, без тени упрека: «Ах, если бы нас видел бедный папочка!» Отец возглавлял вереницу призраков былых времен, былых празднеств.
Амелия и Элпидия получили самое изысканное образование, для них нанимали частных учителей, из коих наиболее достойной внимания является Адела Монтолиу. Родом из знатного семейства, пришедшего в упадок, Адела была старой девой лет тридцати пяти, по-солдатски подтянутой, близорукой, безвкусно одетой, романтически настроенной и чрезвычайно comme il faut[22]. Жила она с матерью, настоящей дамой, некогда очень красивой, которая разорила своего супруга, с чисто спортивным азартом практикуясь в грехе прелюбодеяния. Уродливая Адела, обреченная, напротив, неустанно следовать правилам строгой морали, преподавала сестрам Жинебреда французский и историю, руководствуясь кратким изложением Анкетиля. Под ее наблюдением девицы читали французские романы. Во-первых, произведения мадам Штольц: «Магапи», «Белый дом», «Злоключения мадемуазель Терезы», — далее непременно мадемуазель де Флерио, а также «Элиан» и «Анна Северен» мадам Августус Кравен. Повзрослев, сестры получили разрешение ознакомиться, разумеется во французских переводах, с книгами госпожи Марли: «Вторая жена», «Дом Шиллинг», «Маленькая принцесса де Брюйер». Тайком же девушки, всю жизнь читавшие только по-французски, проглотили несколько занимательных историй Бурже и даже пару сладострастных творений Прево.
Адела Монтолиу диктовала им «Напутствия матушки своим детям» мадам де Ламбер и обожала повторять, что «Les vertus des femmes sont difficiles parce que la gloire n’aide pas a les pratiquer. Vivre chez soi, ne regler que soi et sa famille, etre simple, juste et modeste, vertus penibles, parce qu’elles sont obscures. II faut avoir bien du merite pour fuir l’eclat et bien du courage pour consentir a n'etre vertueuse qu’a ses propres yeux[23]. Кроме того, учительница научила их отличать point a l’aiguille от dentelle duchesse и от point a la rose[24]. Сестры Жинебреда могли рассуждать о достоинствах и особенностях алансонского, миланского и брюссельского кружева, а также фламандского, английского и венецианского и беседовать о многих других утонченных и бесполезных предметах. Больше они ничего не знали.
Амелия и Элпидия до сих пор иногда встречали свою бывшую учительницу, уже очень старую, сгорбленную и брюзгливую. Происходило это в церкви в Фелипонс перед распятием, где сестер охватывали благочестивые чувства и слова молитвы перемежались разговорами о том, как трудна стала жизнь. Все три женщины давно позабыли наставления мадам де Ламбер, погрузились в пучину беспросветной нищеты и с некоторым даже удовольствием рассуждали на тему о том, что «нам, беднякам, сейчас приходится несладко». В свои восемьдесят лет Адела окончательно покорилась судьбе. Сестры могли протянуть еще лет двадцать и одинаково боялись как жизни, так и смерти. Теперь учительница и ее бывшие воспитанницы достигли полного взаимопонимания и держались на равных, делясь насущными проблемами. «Если бы по крайней мере Элпидия поправилась», — вздыхала Амелия. Но Элпидия и не думала поправляться; с тех пор как умер отец, вот уже пятнадцать лет, она укладывалась в постель с первыми холодами и хворала до самой весны, попеременно жалуясь то на голову, то на грудь, то на живот. Амелия самоотверженно лечила сестру и чутко прислушивалась ко всем ее желаниям, увы, как правило, невыполнимым за недостатком средств. Она ни на минуту не теряла выдержки и мужественно терпела несносные капризы отчаявшейся больной. Однажды соседка, чья кошка принесла потомство, подарила старым девам котенка, дабы развлечь Элпидию. Подарок был принят без особого восхищения, «только чтобы не обидеть эту добрую женщину», но вскоре животное стало радостью и утешением сестер. На шею ей повесили колокольчик и нарекли именем «Мурр» — литературная реминисценция времен Аделы Монтолиу. Но вскоре от этой затеи пришлось отказаться, так как животное на такую кличку отзываться не желало. Гораздо охотнее кошка шла на классическое «кис-кис», и Женебреды не могли нахвалиться на ее необычайную сообразительность. Сестры привыкли включать кошку в свои беседы, и казалось, что умница почти все понимает. Киска напоминала им Мадрону, ту самую покойную Мадрону, которую обе когда-то и любили, и ненавидели. Они с удовольствием назвали бы зверька Мадро-ной, если бы не боялись оскорбить этим память умершей. Когда их любимица впадала в беспокойство (ее никогда не выпускали на улицу), сестры делали вид, будто очень раздосадованы, но широкие ноздри Элпидии раздувались еще больше, а запавшие глаза больной начинали блестеть. Она не переставая гладила кошку, и та устраивала «поистине отвратительные сцены», по словам Магдалены Блази. Но Жинебре-ды не обращали на ворчание гостьи внимания. Прикрыв веки, они думали о Мадроне и предавались тоске по былым временам.
Прошлого не вернешь. Теперь оставалась только изнурительная борьба, изо дня в день, за корку хлеба, а впереди ждала пустота. Каждое утро Амелия спускалась по лестнице, относила заказчикам готовые чулки и отправлялась стоять в бесконечных очередях, чтобы достать хоть немного мяса для сестры. Возвращалась она поздно, уставшая, и неизменно шла все теми же улицами: Аурора, Виртут, Муртра, Пласа-дел-Соя, улица Льянтерна. Грязь, стайки ребятни, нищие без рук, без ног, чуть ли не без головы. Угольные лавчонки, торговцы всякой всячиной: тазы с оливковой водой, перец и виноград, зеленые бананы по бешеной цене. Толпы людей, которых не вывести на путь истинный никакому миссионерству — ни религиозному, ни социальному. «Хоть бы Элпидия поправилась! — думала Амелия по дороге домой, — Хоть бы она поправилась или уж умерла». И сама не заметила, как размечталась о смерти сестры, представила, как будет скорбеть об усопшей, и ей стало жалко себя до слез. Элпидия, бедняжка, почиет рядом с родителями и Мадроной, а она останется, чтобы нести груз долгих лет одиночества, возможно, в какой-нибудь обители (давняя и тайная мечта), пока наконец не воссоединится с остальным семейством. Поднимаясь по лестнице, Амелия улыбалась своим мыслям и вдруг очнулась, ощутив укоры совести. Да разве можно желать смерти сестры, подумать только — смерти сестры! Женщина открыла дверь, бросилась к кровати Элпидии и обняла больную. Словно отгадав тайную причину этого неожиданного порыва нежности, Элпидия неприязненно отстранилась: «Поправь мне подушку». Но Амелия растерялась и не выполнила просьбы. «Поправь мне подушку, слышишь! — повторила Элпидия. — Почему ты не поздоровалась с Магдаленой?» — «Я как раз собиралась уходить», — сухо сказала сеньора Магдалена Бла-зи, которая на этот раз принесла несколько пустых коробок. «И больше сюда ни ногой», — решила старуха. Ее раздражала кошка, снова впавшая в беспокойство, кашель Элпидии и отчаянная нищета. «Я слишком стара для подобных зрелищ», — подумала она. «На днях уезжаю, — объявила Магдалена сестрам. — Говорят, война на носу, и мне вовсе не улыбается быть застигнутой здесь врасплох». Сестры побледнели. «Прощайте, девочки!» — сказала сеньора Блази. «Прощайте, Магдалена!» Амелия проводила старуху до лестницы, и, когда вернулась, на обеих тяжким грузом навалились пустота и одиночество. Как ужасно сидеть вот так, в крохотной клетушке, и покорно дожидаться воздушных налетов! Общая смерть, которая соединит всех: и капеллана, и плотника, и молодую чету, и домовладельца с женой (хотя этих, пожалуй, нет — успеют вовремя уехать). Обе с завистью думали о Мадроне и других покойниках, им уже мерещился вой сирены, они гладили кошку, плакали вместе, тесно обнявшись; потом утерли слезы и с жадностью проглотили свой скудный ужин.
Знахарка Марианжела
Просто непонятно, как могла она заболеть, когда кругом было столько целебных трав. В своей борьбе с недугами Марианжела, по ее собственному утверждению, полагалась на лекарства, данные нам самой природой. Эту веру с нею разделял мой первый учитель латыни, отец Силви Саперес. Ближе к вечеру, когда опускается туман и начинает блестеть влажная мостовая, священник входил в лавочку знахарки, кто знает зачем — может, чтобы поделиться замечательным рецептом, найденным в записях Женовера де Виланана, ученика сеньора Вей, землепашца из Ла-Перы. Над прилавком в аптеке Марианжелы красовались два аляповато написанных портрета: один претендовал на сходство с Линнеем, другой — с Жауме Салвадором. Вдоль стен тянулись ряды бесчисленных ящичков, полных корешков, засушенных побегов и листьев; на каждом ящичке белела наклейка с народным и латинским названием растения в соответствии с познаниями отца Силви Сапереса, который привел в порядок запасы лечебных трав. Почти под самым потолком шла деревянная галерея, откуда с помощью приставной лестницы можно было достать до верхних полок. Возвращаясь с занятий, я останавливался и смотрел, как на тускло освещенном квадрате окна вытягивались и колыхались две тенимой учитель и Марианжела то склонялись над прилавком, то исчезали в таинственной глубине дома. Выйдя на улицу, капеллан принимался читать латинские стихи или спешил открыть мне слабительные свойства очитка едкого и добавлял, что примочки из настоя этой травы — прекрасное средство от опухолей лимфатических желез. Потом мы рассматривали ботанический атлас монсеньора Себастиана Кнейпа, приобретенный в книжной лавке Жозефа Кезеля в Кемптене. Чудесные то были годы! Чудесные, хотя люди вокруг напряженно и настороженно смотрели друг на друга и ждали, когда же иссякнет поток крови, льющейся под солнцем и дождями, поток крови, который столько всего смел на своем пути: мой мир, мир моей матери и моего бедного друга Салома, царство ему небесное. Во время уроков капеллан смаковал цитаты из классиков, перекатывая их во рту, словно миндальные орешки из Синеры, и требовал, чтобы я объяснил ему значение таких слов, как vomer или paludamentum[25]. Иногда мой отец присутствовал на занятиях и, улыбаясь, глядел, как я обливаюсь потом над совершенно бессмысленным, по его мнению, предметом, но ни во что не вмешивался, ибо взирал на мир с добродушным оптимизмом прекрасно обеспеченного человека. У отца начались тогда приступы кашля и несварение желудка. Капеллан посоветовал ему принимать сразу после обеда столовую ложку настоя шалфея, смешанного для вкуса с каплей водки и сахаром. Отец пил анисовую, а шалфей потихоньку выливал и спешил уверить матушку, что чувствует себя гораздо лучше. Узнав о прописанном лекарстве, Марианжела сказала, что лично она порекомендовала бы кошачью мяту.