Лишь на дворе у Гусева всю ночь дрожало, качалось от ветра оранжевое электрическое солнце, пятисотсвечовая лампа величиной с четвертную бутыль. Она и сейчас горит. Видно, как перемешивается и всплывает над нею сырой воздух; привлеченные светом, летят к ней белесые ночные мотыльки, длинноногое комарье; касаются раскаленного стекла и словно испаряются мгновенно: щелчок, клубочек пара, и сыплется вниз пепел…
Отворилась темная, басом скрипнувшая калитка, вышел на улицу Гусев. Остановился, озирая утренний мир.
Велик Гусев ростом, тяжел, объемист, и — великолепен все-таки, несмотря на преклонные лета, на многие болезни, на обрюзгшее, как бы потекшее книзу лицо. Набекрень соломенная шляпа с дырочками. Рубаха нараспашку. Громадный живот нависает над шелковыми, в крупную полосу, пижамными брюками. Ноги в кожаных шлепанцах невероятного размера, могучие ноги, слоновьи ступни. Только уже больные. Им в помощь взята суковатая неошкуренная палка, на полвершка протыкающая землю.
Никто не видит сейчас Гусева, а он стоит картинно, величественно, будто его для газеты фотографируют. Напряженная дума на челе.
И вдруг — что-то мелькнуло в глазах, дрогнуло, приплюснутый нос по-собачьи сморщился в улыбке. Повернулся Гусев, заковылял обратно во двор; шаги все быстрей, тверже, отшвырнул, наконец, свою палку…
Вернулся с косой-литовкой через плечо. Провел по чуть волнистому, в розовом налете ржавчины лезвию, испробовал пальцем. Остро! Поплевал на ладони. Примерился — и пошел косить низкую, припечатанную к земле траву. Трудно переступать ногами, да и руки болят, плечи. Но втягивается Гусев в аппетитную работу, в ее ритм; вот уже и распрямился, перестал кряхтеть от боли; широко и мерно движется потускневшее мокрое лезвие косы, выбривает исполинские полукружья.
Между Гусевской усадьбой и соседней (владением Забелкина) — небольшая лужайка, ничейная земля. Худой тут покос, трава умята, утоптана прохожими людьми, автомобильные колеи вьются среди гнилых, источенных муравьями пней. Однако Забелкин и Гусев каждый год аккуратно делят лужайку и выкашивают свои наделы. Сенцо нынче дорого!
Гусев дошагал до половины лужайки, до незримой границы с соседом. И, не задержавшись, не сбивая ритма, повел свой прокос дальше, вплоть до забелкинского забора. Посмеивался, морща вспотевший приплюснутый нос, обнажая широкие, желтые, с черными щелями зубы. Разошелся, разгорячился; кожаные шлепанцы, намокнув, соскальзывали с ног — лягаясь, сбросил эти шлепанцы, пошел босиком. Только раздавленные сосновые шишки хрустели под пятками.
Забелкин выскочил из ворот, когда лужайка была почти выкошена. Ахнув, метнулся к соседу:
— Ты зачем?!.. Ты что же. Как ты смеешь?
— Привет, — сказал Гусев, продолжая работу.
— Прекрати! Немедленно прекрати!!
— Ась?
— Прекрати, говорю! Хулиган старый!..
Забелкин стал на уцелевшем клочке травы, раскинул руки — будто останавливал идущий на него трактор. Гусев, мерно размахивая косой, наступал безудержно. Взмах, шаг — ложится сбоку ровненький валок травы. Взмах, шаг. Взмах, шаг…
— Зацеплю.
— Ты ответишь!! — закричал Забелкин, отпрыгивая от шипящей косы. — Ответишь! Хулиган!!..
— Брысь.
Коса слизнула остатки травы под забором и замерла. Гусев шумно выдохнул, глядя на Забелкина сверху вниз. Сморщил мокро блестевший нос, наслаждаясь волнением соседа.
— Не трепись, что раньше всех встаешь. Проспал сегодня…
— Я те покажу «проспал»!! Безобразишь! По закону будешь отвечать! За самовольство!!
— Какому еще закону?
— Здесь моя половина! Ты не знаешь?!
— Общий лужок.
— Я те покажу «общий»! Чей это — «общий»?!
— Ничей. Кто смел, тот и съел.
— Да ты. Да я тебе…
— Брысь. Не жужжи.
— Я те дам «не жужжи»!.. — от гнева и горя у Забелкина трясется бровь. — Разбойник ты! С большой дороги! Только и знаешь — себе хапать! Как теперь траву будем делить? Как, я спрашиваю? На весах развешивать?!
— Я скосил, я и заберу.
— Не дам! Не позволю!!
Гусев смотрит на соседа, откровенно смеясь, а выпуклые, желудевого цвета глаза его мудры, снисходительны и спокойны. Нету в этих глазах суеты. Есть величие.
— Да бери ты ее всю, — говорит он, вздохнув.
— Чего? Куда?
— Забирай всю траву. Я ведь… Мне покосить захотелось.
— Нет, правда?!
Гусев, с трудом нагнувшись, надевает шлепанцы. Азарт работы прошел, ему опять больно. И руки дрожат. Подпираясь косьем, медленно побрел к своей калитке, не оглянулся даже на оторопелого соседа Забелкина.
— Иди завтракать! — позвала жена Евдокия Ивановна. Гусев тяжко поднялся на крыльцо, постоял, отдуваясь. Но в комнаты вошел твердо. Севши за стол, подвинул тарелку с холодным мясом, литровую фаянсовую кружку.