В почтовом отделении Гусев прошел за перегородку, где знакомые девушки сортировали письма, принимали посылки и телеграммы. Было душно здесь, полутемно и пахло расплавленным сургучом.
— Привет, красавицы! — сказал Гусев. — Бог в помощь.
Девушки, оживясь, бойко заговорили с ним, в той шутливой манере, с какой обычно встречают чудаковатых, но симпатичных стариков. Гусев терпеливо их слушал, наморща в улыбке нос.
— Клаша, — спросил он, — на автобазе теперь кто сидит?
— Сукачев, кто же.
— Это какой? Что раньше в военкомате был?
— Не знаю, — ответила Клаша. — Вам лучше известно.
— Наверно, тот самый, — сказал Гусев.
В почтовом отделении был единственный телефон, по которому Клаша диктовала телеграммы. Телефон модерный, цвета неснятого молока, с витым шнурочком, но только слышимость плоховата. С тридцатых годов не меняли телефонную сеть. «Сукачев!! Иван! Это ты? — закричал Гусев. — Привет! Это Гусев тебя беспокоит, узнал? Не забыл еще? Ну-ну. Хорошо поживаю. Что мне сделается? В гости заходи… Давай, давай, соберись. Ну, еще бы! Слышь, у меня дельце к тебе. Это твои машины щебенку возят? Из карьера. Вот, я так и подумал. Слышь, брось пяток самосвалов на буркинское шоссе! Все равно ты по этой дороге ездишь! Не будешь машины ломать. А за мной не пропадет, ты же знаешь. Ась? Ну, добро. Спасибо. Заходи в гости-то. Хороший ты мужик, Сукачев, не портишься! Ну-ну… Будь здоров».
— Выпросили? — засмеялась Клаша. — На что вам щебенка?
— Да тут дорогу разбили. Ямы.
— А вам-то что?
— Мне ездить трудно, — сказал Гусев. — На палочке верхом.
— Были бы вы молодой, — протянула Клаша воркующим голоском. — Я бы тогда — ух!.. От жены вас отбила. За вами не пропадешь! Михал Василич, кстати, достаньте трехлитровые банки! Мама огурцы собралась закатывать, а банок нигде не достанешь. Михал Василич, а?
— Кто на фабрике-кухне сидит? — спросил Гусев.
— Вроде бы Херсонский…
— Ну-ка, соедини.
Девчонки прыснули за столами; Клаша, порозовев, блестя полуприкрытым нахальным и невинным глазом, набрала номер.
— Херсонский? Это ты, Гришка? — закричал Гусев и, прихлопнув трубку ладонью, спросил шепотом:
— Сколько банок-то? Сотню? Две?
— Что вы, Михал Василич! Штучек десять.
— …Привет, Гриша! Гусев беспокоит. Сейчас, сейчас. Ты подожди, дело есть. Придет от меня человек, отпусти ему трехлитровых банок. Ну, сколько попросит! Добро?.. — Гусев прижал трубку плечом, освободил руки, утирался мокрым потемневшим платком. А в трубке радостно бурлил, картавил чей-то далекий голос, все не мог остановиться…
— Разговорчивый какой Гришка! — проговорила Клаша, и девчонки опять прыснули.
Гусев кончил разговор, положил трубку и сказал Клаше:
— Для тебя он Григорий Аронович.
— Это почему?
— Если б не он, может, тебя и на свете не было.
— Вот еще! Нашелся папа.
— А вот нашелся. Твои родители на заводе в войну работали, знаешь?
— Ну и что?
— То самое. Голодно было, дурашка… В цехах люди помирали. Завод-то не такой, как нынче, снабжение плевое. А программу все равно давай — оборона! Бывало, из отходов наштампуем кастрюлек да ложек, и этот Гриша везет их в Среднюю Азию. А обратно гонит вагон костей или копыт…
— Для чего?
— Для скуса. Студня наварим в столовке и даем по килограмму на нос. Без карточек! Сколько народу этот Гришка от смерти спас, скольких на ноги поднял… И твоих родителей, между прочим. Не знала?
— Нет.
— А хихикаешь. После работы забеги, возьми свои банки.
С первым самосвалом, нагруженным щебенкой, Гусев возвращается в деревню. Шофер — старый знакомый; несколько лет назад работал в эмтеэсе, а Гусев тогда был председателем колхоза. И они едут сейчас в раскаленной, гремучей кабине самосвала, кричат, перекрывая рев двигателя. Вспоминают колхоз, уборочные кампании, прежнее начальство. И оба взволнованы, оба довольны, хотя не всегда сладки эти воспоминания, и не скажешь, чего в них больше — радостей или горечи. Растроганный шофер довозит Гусева до самой калитки.
— Михаил, — говорит он, — раздавить бы не грех по такому случаю… Я смотаюсь, возьму чекушку? Ну так, для души?
— Нет, — выставляет ладонь Гусев. — Нельзя, что ты.
— Все болеешь?
— Выпью, и с ног долой.
— Да ну-у?. Ослабел? А чего не лечишься? Попроси директора завода, он же в любой санаторий устроит! Хоть за границу!
— Я как-то лежал тут в институте… — неохотно говорит Гусев. — Почти месяц. У меня этот, как его, ч-черт, поли-артрит какой-то. Не выговорить название.