— Поймите, государство не может платить такие деньги. Дело даже не в том, что фонды зарплаты ограничены. Поймите, ребята, это политика цен. Нельзя нарушать пропорции. Это может привести к инфляционной ситуации. А ведь у нас при социализме не может быть инфляции.
— Товарищ министр, сами не хотим вовсе, чтобы нам платили больше, чем платили. Но зачем резать расценки?
— Так ведь рост производительности труда необходим. К тому же как-то неудобно даже, что слабосильная женщина вдвое обогнала вас.
— Так, може, она талант.
— Ну, так уж талант!
— Талант, факт.
— Допустим, товарищ министр, есть хоккеисты ЦСКА. Не могут же все в Советском Союзе играть в хоккей, как они играют.
Министр пообещал разобраться. Каждому пожал руку и ушел.
В кабинете директора он, наконец, выпустил на свободу рвавшихся из него тигров. Прежде всего, он позвонил в Москву и приказал немедленно прислать неподкупного профессора-терапевта, который даст заключение о состоянии здоровья директора. Министр не сомневался в том, что и сам способен дать такое заключение. Но… Уж он поможет директору подлечить сердце! На покое. Не только от завода, но и от партии.
Начальники цехов и служб сидели как на электрических креслах за минуту до исполнения смертного приговора.
Начальник планово-экономического отдела стоял посреди кабинета. Огромный ковер под его ногами дыбился раскаленным шлаком. Длинные пулеметные очереди министра расстреливали его в упор. Не обладавший хорошей памятью даже в нормальном состоянии, сейчас он что-то бессвязно мямлил в ответ.
Министр грохнул по столу так, что зыбь заколыхала зеркальную поверхность десятиметрового стола.
— Как этакий идиот может руководить планово-экономическим отделом?
— А у него есть Раби, — услужливо, не без удовольствия подкинул начальник транспортного цеха.
— Раби? Кто это такой — Раби?
Выяснилось, что не то московский студент, практикант, не то какой-то другой еврей так прозвал рядового бухгалтера, старика, работающего в планово-экономическом отделе с первых дней эвакуации завода. Семью его уничтожили немцы. На родину он не стал возвращаться. Живет бобылем. Ему бы в цирке выступать. В уме умножает шестизначные цифры. Никогда не пользовался счетами. А сейчас не пользуется арифмометром. Все начальники планово-экономического отдела оставались на своих местах, пока прислушивались к редким его советам.
— Так это он посоветовал на сорок процентов срезать расценки? — Спросил министр.
Начальник планово-экономического отдела во время рассказа своих доброжелательных коллег вообще потерял дар речи. Сейчас он даже не ответил на вопрос.
Министра распирал гнев. Но в какую-то щель сознания просочилось любопытство. Приказал вызвать рядового бухгалтера.
Через минуту впервые в жизни он вошел в шикарный кабинет директора. Вошел в поношенном костюме, с черными сатиновыми нарукавниками. Грустным взглядом поверх толстых стекол в железной оправе оглядел министра и остановился рядом со своим начальником. Никто, естественно, не предложил ему сесть.
— Так, так, — мрачно уставился в него министр, — так это вы посоветовали этому кретину срезать расценки?
— Кто я такой, чтобы советовать?
— Чего вы здесь виляете?
— Извините, товарищ министр, но я не люблю, когда на меня кричат. Во-первых, это мешает нормальной счетной работе, а я как раз подсчитываю убытки в связи с этой заварухой. Во-вторых, я старый человек, и крик может сбить меня с ног, а я, как видите, стою. В-третьих…
— Садитесь, пожалуйста.
Министр и сам не мог понять, почему это впервые в жизни он не отреагировал на явное возражение нижестоящего, а уж сидящие в кабинете были просто поражены.
— Так, значит, это не ваша идея?
— Что я, извиняюсь, идиот?
Министр рассмеялся. Посмели улыбнуться присутствующие.
— Вы что, считаете повышение производительности труда идиотизмом?
— Если я уже сижу в такой компании и разговариваю с самим министром, разрешите мне хоть раз в жизни сказать правду. Повышение производительности труда — не идиотизм. Но человек должен уметь считать. А ваши министерские плановики не умеют считать. Они дают заводу задание повысить производительность труда на девять процентов в год. Как? Даже если в конверторном цехе появятся десять таких дам, как на участке сварки труб большого диаметра, вы не повысите производительности труда даже на полпроцента, потому что там надо менять оборудование. Теперь участок сварки. Эта дама привыкла к другим темпам работы, к другой дисциплине труда. Только кому это сейчас надо? Если, кроме сварки труб, вы не хотите на участке начать производство, скажем, оградок для могил. Где вы возьмете столько труб? Так зачем было срезать расценки на сорок процентов? Может быть, вы хотите уменьшить количество сварщиков? Так и этого не надо. Сегодня у одного в деревне храмовый праздник. У другого — поминки. Потом крестины. Потом другие революционные праздники. Где вы возьмете людей, когда надо срочно нагонять план? Может быть, вы не знаете, сколько завод зарабатывает на каждом сварщике? Но вы хотите сэкономить еще немного денег. И здесь вы правы. Но зачем же срезать сразу на сорок процентов? Что вы на этом сэкономили? За эти дни на участке потеряно, — он посмотрел на вычурную розетку, из центра которой свисала роскошная хрустальная люстра, — потеряно… так, умножаем, потеряно двенадцать тысяч семьсот пятьдесят рублей. Это только на участке. А всякие соцстрахи и другое? А разве ваш приезд, извиняюсь, не стоит денег? Но кто считает. А если бы уменьшили расценки, скажем, только на три процента в месяц, это пара десятков погонных метров сварки, которые никто бы даже не заметил, то в год вы бы получили, — снова быстрый взгляд на розетку, — сто сорок две целых и пятьдесят семь сотых процента. А?! Такое вашим плановикам даже не снится. Но кому нужен такой большой процент? Поэтому, скажем, достаточно три процента за два месяца, что составляет сто двадцать две целых и девяносто восемь сотых процента. Тоже неплохо.